На страницу Оглавления

ПАМЯТИ БОЕВЫХ ТОВАРИЩЕЙ.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

 За прошедшие после окончания Великой Отечественной войны годы сменилось уже не одно поколение людей. И этот естественный процесс продолжается. Уходят последние живые свидетели страшной войны, а с ними теряются крупицы памяти. Появляются разные, часто противоречивые толкования давних событий.

Основная масса воспоминаний о войне, издававшаяся в послевоенные годы, принадлежала тем, кто находился на высоких командных должностях. И очень мало было публикаций от тех, кто сам сидел на переднем крае, ходил в атаки, месил сапогами непролазную грязь фронтовых дорог, строил под обстрелами и бомбежками переправы, перекопал огромные массы окопной земли, брал штурмом овраги и рощи, деревушки и высотки.

Да, многие из нас участвовали в больших сражениях и важных стратегических операциях, описанных в мемуарах военоначальников. Но у каждого, кто воевал на передовой, остались собственные воспоминания о происходившем, свое восприятия событий. И свои, не менее памятные неизвестные поселки и безымянные высоты, брать или оборонять которые было очень тяжело, и где остались навечно лежать боевые товарищи.

Когда в предверии шестидесятиления Победы мне предложили поделиться воспоминаниями о войне, решил написать не о боевых эпизодах, которые вероятно есть у всех, кто воевал. Захотелось вспомнить хотя бы о нескольких боевых товарищах, с которыми свела судьба на фронтовых дорогах и которые не дошли до Победы. Защищая Родину они отдали самое дорогое что имели - здоровье, жизнь. А память о них, если осталась то только у самых близких людей. Да и то, далеко не всегда родные узнавали как и где воевали и погибали их отцы и деды.

Сейчас, когда прошло столько лет и выросли люди, не знающие всей правды о войне, захотелось вспомнить о безвестных героях, память о которых уходит бесследно вместе с нами.

В начало __↑

ВИКТОР  СИДОРЕНКО.

 Познакомились мы с Виктором в первых числах октября 1943 года, когда бои шли на подступах к Запорожью. Я возвращался с наблюдательного пункта командира дивизиона на наш командный пункт по тропинке вдоль железнодорожной насыпи на окраине пригородного поселка Вознесенка. Насыпь эта являлась как бы естественным прикрытием, не позволяющей противнику просматривать наши перемещения. Передовая проходила менее чем в полукилометре от железнодорожного полотна и даже при относительном затишье над головой посвистывали шальные пули. Периодически возникали артиллерийские и минометные перестрелки. Примерно за километр до КП дивизиона мне навстречу попалась группа из четырех человек, в составе которой был Георгий Эрн, наш командир батареи, переведенный недавно на аналогичную должность в 320-й ГАП нашей 25-й бригады. Мы обменялись с ним несколькими фразами. Георгий сообщил, что они с командиром 1-го дивизиона 320-го ГАП идут выбирать место для нового НП, а Виктор спросил меня, находится ли сейчас на своем НП мой комдив Ваня Тумаренко, с которым он хотел бы встретиться.

Мы разошлись, а примерно через минуту за моей спиной разорвался снаряд. Оглянувшись, увидел дымовое облако на месте разрыва там, куда подошли ребята из 320-го. Трое из них получили ранения. Не пострадал только радист - он отстал от основной группы, так как поправлял лямки рации и осколки его не задели. У Виктора Сидоренко было два осколочных ранения – в правое плечо с повреждение кости и в грудь ниже правой ключицы. Ранение в грудь было слепое, осколок застрял где-то в легких. У Георгия Эрна осколок попал в икроножную мышцу. Третий пострадавший получил несколько тяжелых осколочных ранений в живот, по-видимому с поражением печени и тазовых органов. Он находился в критическом состоянии. Позднее я узнал, что это был командир отделения разведки дивизиона сержант Галкин.

По моей просьбе радист (ефрейтор Шоды Кулиев), пока я оказывал пострадавшим посильную помощь, связался по рации со штабом своего дивизиона. Минут через 10-15 к нам прибежали несколько человек, в том числе санинструктор из 320-го старшина Абакиров. Они помогли доставить пострадавших в полковой медпункт. А Галкина спасти мы не смогли - он скончался у меня на руках и был похоронен на окраине поселка Вознесенка.

Позднее я узнал, что Георгий Эрн долечивал свое ранение в дивизионной медико-санитарной роте (ОМСР -531), а Виктора Сидоренко эвакуировали в фронтовой госпиталь.
 

Прошло больше года. В конце декабря 1944 года мы вели бои на улицах Буды, очищая кварталы города от противника. Пытаясь деблокировать окруженный в Буде гарнизон и ликвидировать наш правобережный плацдарм на Дунае, немцы сосредоточили мощную бронетанковую группировку и наступали со стороны Комарно. Местами противнику удалось вклиниться в наши порядки на 30-40 километров и почти достичь Дуная.

Нашу бригаду вывели из города для усиления внешнего кольца окруженных в Буде войск и мы направились к местам новой дислокации. Именно в эти дни приказом по бригаде меня перевели на должность военфельдшера 2-го дивизиона 320-го ГАП. Командиром этого дивизиона оказался майор Виктор Сидоренко, недавно возвратившийся после излечения из госпиталя.

Весь январь и большая часть февраля 1945 года прошла в тяжелых оборонительных боях на внешнем кольце окруженной в Буде группировки. 13-го февраля 1945 года гарнизон города был окончательно разгромлен, столица Венгрии очищена от противника. Москва салютовала 3-му Украинскому фронту, празднуя очередную Победу. А тяжелые бои продолжались. Был памятный нам Секешфехервар, бои на перешейке между озерами Балатон и Веленце, бои за Бичке, Веспрем, Шерегельеш. А потом наступление к границам Австрии, перевал Сент-Готард, бои уже на территории равнинной Австрии южнее Вены. Перед окончанием войны наш полк был на окраине австрийского города Фюрстенфельд, а НП Виктора Сидоренко около населенного пункта Зехау. Я побывал на НП у Виктора 7-го мая 1945 года и не знал, что вижу его живым в последний раз. Утром 8-го мая возглавляемая им разведгруппа, сопровождавшая наступающую пехоту, подорвалась на мине. Виктор и его ординарец разведчик Вася Лапин погибли сразу. Командир взвода управления дивизиона старший лейтенант Левон Манукян, получивший тяжелые ранения брюшной полости, умер минут через двадцать. Я не успел довезти его до ближайшего полевого госпиталя.

Похоронили мы ребят 11-го мая в окрестностях столицы Австрийских Альп города Граца, в поселке Сант-Рупрехт. Хоронили всем полком.

Как воевал Виктор можно судить по его боевым наградам - орденам Красного Знамени, Александра Невского, двум орденам Отечественной войны 1-й степени, двум медалям «За Отвагу».

Служить под началом Виктора было легко. Он был очень прост и доступен в общении с окружающими, ценил и берег как мог своих подчиненных. Несмотря на субординацию, разницу в звании и занимаемой должности, мы были с ним товарищами, добрыми друзьями. Виктору было двадцать шесть лет. И очень горько было сознавать, что пройдя всю суровую войну с первого ее дня и до конца, он не дожил до Победы всего несколько часов.


В октябре 1983-го года мы собрались в Волгограде, чтобы отметить сорокалетие Сталинградской битвы. Приехало более ста человек из всех подразделений нашей дивизии, в том числе около двадцати человек из моей 25-й ГАБр. Программа встречи включала посещение памятных мест боев, Мамаева кургана, Дома Павлова панорамы и музея обороны Сталинграда. Провели обзорные экскурсии по городу на автобусах и на теплоходе по Волге вдоль берегов, где держали оборону сталинградцы. Подготовить проведение встречи помогли проживающие в городе наши однополчане - подполковник в отставке из 105-й ГАБр БМ(фимилию не помню) и Таиссия Леоненко, мой санинструктор из 2-го дивизиона 320-го ГАП. С ней я проработал с момента прихода в дивизион под Будапештом и до ее демобилизации через пару месяцев после окончания войны. Тая была гражданской женой Виктора. Оформить брак на фронте они не могли и собирались сделать это после войны - если останутся живы.

Тая пригласила группу однополчан к себе домой. Предлогом для встречи был ее день рождения. Накануне отъезда из Волгограда мы собрались у нее на квартире. Было нас шесть человек: бывшие командир батареи Георгий Эрн (г. Львов), начальник штаба дивизиона ИльяПадалко (г. Краснодар), санинструктор ПМП Шура Калякина (г. Оренбург), командир отделения связи Шоды Кулиев (г. Самарканд), КВУ батареи Герой Советского Союза Ваня Абросимов (г. Запорожье) и я. Купили Тае подарок, цветы.

Сюрпризы начались, как только мы добрались до ее дома. О приезде к Тае однополчан знали заранее, и около подъезда нас ожидала довольно большая группа соседей по дому и по двору. Нам вручили цветы и попросили сфотографироваться на память. Место для группового снимка было заранее подготовлено и нас ожидал профессиональный фотограф. Дома у Таи висел портрет Виктора, сделанный из фотографии - такой же, какую мне за неделю до гибели подарил Виктор (мы фотографировались в начале мая 1945г. в Фюрстенфельде и обменялись тогда с ним фотографиями на память).

Возле стола хлопотала пожилая женщина. Мы думали, что это соседка, помогающая Тае сервировать стол. Но это была родная сестра Виктора, которая специально прилетела из Харькова для встречи с однополчанами брата. Мы узнали, что в 1980 году Вера была в туристической поездке в Австрии и вместо осмотра достопримечательностей, она занялась поисками могилы брата. В этих поисках ей помог брат экскурсовода ее тургруппы, житель Вены. Узнав некоторые подробности гибели Виктора, он проникся сочувствием, отвез Веру на своей машине в Грац, подключил к поискам места захоронения местного бургомистра. К счастью могилы наших однополчан в Санкт-Рупрехте были сохранены. Вере помогли посадить рядом с могилой Виктора декоративный кустарник, цветы.

За столом оставалось два незанятых места. Мы видели, что Тая нервничает, что ожидает кого-то. Наконец в дверь квартиры позвонили, и в комнату вошли женщина и юноша в форме курсанта военного училища Только тогда Тая рассказала то, чего мы не знали все прошедшие годы. В октябре 1945-го Тая родила дочь, Наташу. А Наташа своего сына в память об отце назвала Виктором. Виктор приехал из Томска, где он обучался на втором курсе Томского артиллерийского училища. Того самого училища, которое перед войной заканчивал его дед.

Командование училища пошло навстречу просьбе Таи и Виктору предоставили краткосрочный отпуск для встречи с однополчанами деда.

Теплая и душевная, эта встреча была посвящена светлой памяти нашего однополчанина Виктора Сидоренко.

В начало __↑
 

НИКОЛАЙ БОНДАРЕНКО.

В наш дивизион Коля пришел после госпиталя в начале марта 1943–го, вскоре после взятия Ворошиловграда. У нас тогда произошла «смена руководства» - дивизион принял бывший начальник разведки полка Ваня Тумаренко, начальником связи стал Володя Мотыль, а начальником разведки - Коля. Бои на рубежах Северского Донца стали носить затяжной характер, наступательный порыв иссяк, силы наступающих и обороняющихся были примерно равны. Вскоре мы заняли оборону по левому берегу реки, удерживая за собой несколько правобережных плацдармов. Главным из них был плацдарм около города Изюм.

Наш полк почти два месяца располагался в лесу, в пойме левого берега реки, в нескольких километрах от города Красный Лиман. Месяцы эти вспоминаются мне, как пребывание на отдыхе. Жили в обжитых землянках, ежедневно было горячее питание. Через день обходил батареи. Регулярно организовывали баню для личного состава. Бывал в Красном Лимане, на ПМП. Поддерживали пехотные полки стрелкового корпуса 3-й Гв. Армии. Противник изредка обстреливал наш лес. Мы так же стреляли по засекаемым с НП целям. За два месяца подобной жизни у нас погиб попавший под случайный обстрел телефонист да получили ранения 2-3 человека.

Непривычно спокойная обстановка позволила нам с Колей лучше познакомиться друг с другом, а затем - подружиться. На КП дивизиона мы жили в одной землянке - я, Коля и начальник связи Володя Мотыль. У нас с Колей оказалось много общих воспоминаний. Как и я, он до войны жил и учился в Киеве. Он был старше меня на три года и успел в самом начале войны закончить Киевское артиллерийское училище. А перед училищем он заканчивал артиллерийскую спецшколу. Я тоже обучался в спецшколе, только в военно-морской, десятый класс которой закончил 23-го июня 1941 года. У нас с Колей было множество тем для долгих разговоров, особенно по вечерам.

Прошли май и июнь. «Спокойная жизнь» закончилась в начале июля, когда нас перевели на Изюмский плацдарм. Бои на нем шли ожесточенные. В течение июля и августа предпринималось несколько попыток прорвать силами 3-й и 8-й Гвардейских Армий оборону противника. Обе стороны несли потери, а линия фронта почти не менялась. Названия ряда населенных пунктов запомнились мне на всю жизнь Деревни Долгенькая Богородичное, Голая Долина многократно переходили из рук в руки и от них остались только названия да остатки обгорелых печных труб на месте сгоревших строений. Только впоследствии мы узнали и поняли стратегическую значимость Изюм-Барвенковского участка линии фронта. Севернее нас было Орловско-Курское направление. Обе стороны готовились к наступлению, подтягивали резервы. И у нас и севернее, на Орловско-Курском выступе, при прорыве вражеской обороны можно было взять в котел и уничтожить несколько армий, десятки дивизий противника. Но не было ясности, где можно ожидать основной удар. У нас в тылу вторым эшелоном стояли армии Степного и Резервного фронтов. На танкоопасных направлениях строились укрепрайоны. Наши арт. подготовки и наступления на Изюмском плацдарме видимо имели цели «прощупать» противника и отвлечь на себя его силы.

В начале июля, под деревней Богородичное, я получил свое первое ранение. Осколок разорвавшейся рядом с нашим НП мины попал мне в мягкие ткани правого бедра. Застрял осколок неглубоко и уже на ПМП его удалось извлечь из раны. Ногу залечивал сам - делал себе перевязки и передвигался хромая и опираясь на палку. К концу июля был уже вполне «трудоспособен».

Коля теперь бывал у нас на КП дивизиона редко, почти постоянно находясь на наблюдательном пункте. Примерно в десятых числах августа с НП, расположенного севернее деревни Долгенькая, позвонил наш разведчик Нечипуренко и сообщил, что начальник разведки ранен. Пуля пробила ему насквозь грудную клетку и, судя по этому сообщению, у Коли был открыты пневмоторакс. Сложность ситуации состояла в том, что связь с НП осуществлялась по ночам, под покровом темноты. Местность на подходах к НП была открытая и простреливалась с флангов пулеметным огнем. Там уже погибли два наших разведчика и телефонист, пытавшийся отремонтировать перебитый телефонный провод. Поэтому смену личного состава и доставку на НП питания проводили теперь только ночью. О ранении Коли мы узнали часов в десять утра. Ждать темноты не позволяло его тяжелое состояние и принимать меры надо было незамедлительно.

Мне объяснили, что от последнего укрытия на пути к НП - оврага, предстоит преодолеть метров 300-350 открытого поля, просматриваемого и простреливаемого противником. Взяв с собой все необходимое для оказания Коле первой помощи, в сопровождении двух ребят из разведвзвода я добрался до оврага. Решили не рисковать всей группой, и далее до НП я добирался один. В случае если мне понадобится помощь, я должен был сообщить об этом условным знаком - поднять над окопом на НП две жерди из тех, которыми перекрывали и маскировали ход сообщения. И я пополз. Впервые как учили на тактических занятиях, по-пластунски. Делал я это вероятно весьма неумело. Дважды по мне открывали огонь, но бог миловал. Пули меня не задели, и я благополучно свалился в ход сообщения, по которому добрался до укрытия где находился Коля. У него действительно был открытый пневмоторакс. Он был в сознании, но дышал очень тяжело, со свистом и хрипами. Без оказания самой необходимой помощи он находился уже более двух часов Стал делать все, что было в моих силах, перевязке мешала теснота. Окоп был узкий и мы с Нечипуренко не могли работать вдвоем. А Колю надо было приподнимать, переворачивать. С трудом обработал входное и выходное отверстия раны, обложил их стерильными салфетками. Постарался герметизировать рану стерильными ватными подушечками от индивидуальных пакетов, сверху прибинтовал прорезиненные обертки от этих пакетов. И уже вместе с Нечипуренко туго забинтовали грудь, а чтобы повязка не сползала - разорвали гимнастерку и так же туго стянули ею грудную клетку. Сделал несколько уколов - противостолбнячную сыворотку, сердечные (камфору, кофеин), обезболивающие (морфий, пантопон). К счастью телефонная связь НП с КП работала. Мне почти сразу удалось связаться с комдивом и объяснить ему ситуацию. Ваня разрешил мне снять с НП Нечипуренко, чтобы не рисковать дополнительными жизнями ожидавших нас в овраге разведчиков. Предстояло вдвоем с Нечипуренко попытаться волоком эвакуировать Колю через опасную простреливаемую зону. А НП временно оставить без людей. С наступлением темноты туда должны были прислать сменную группу. И мы потащили раненого на плащпалатке, сменяя друг друга. Преодолевали мы это поле вероятно минут тридцать-сорок. На сей раз немцы обстреляли нас только один раз. Потом, вспоминая об этом, мы шутили, что у немцев по-видимому был обеденный перерыв. Метров за пятьдесят до оврага ожидавшие нас разведчики не выдержали и поползли навстречу. Без потерь мы все благополучно добрались до оврага. Потом я доставил Колю на ПМП, где его сразу перегрузили в автомашину и повезли в ближайший полевой хирургический госпиталь. Коля героически терпел все неудобства подобной транспортировки. Мы попрощались с ним пожатием руки и Коля даже попытался улыбнуться мне.

О дальнейшей судьбе Коли Бондаренко я не знаю. Хочется верить в благополучный исход его тяжелого ранения. Повоевать вместе, в одном дивизионе, довелось всего около пяти месяцев. А самая добрая память сохранилась на всю жизнь.

В начало __↑

САША МАЛЬЦЕВ.
 

Среди фронтовых реликвий у меня чудом сохранился карандашный рисунок молодого солдата. Глядя на него, я часто ловил себя на том, что думал о возможной судьбе этого юноши после войны. Если бы он остался жив. . .

Я только пришел в 320-й полк, провоевав уже два с половиной года в 124-м и успев получить три ранения. На пятый или шестой день пребывания в новом фронтовом коллективе мы встречали новый, 1945-й год. Полк был на марше, до места назначения оставалось 30-40 километров и находились мы в относительном тылу. Заночевали в небольшой деревне.

Очень хорошо запомнилась эта новогодняя ночь - звездное небо, серп луны, дома занесенные недавно выпавшим снегом и, кое-где, столбики дыма из печных труб. Картина напомнившая мне Гоголевскую «Ночь под Рождество».

Спонтанно организовали скромное застолье, чтобы отметить наступающий Новый Год. Кто-то принес аккордеон, но музицировать на нем никто не смог. Я приятно удивил присутствовавших, когда взял в руки инструмент и стал наигрывать всем нам хорошо знакомые популярные песенные мелодии.

Вероятно, это мое умение в какой-то мере способствовало быстрому вхождению в новый коллектив. Во всяком случае, теперь без моего участия у нас на обходилось ни одно «культурное мероприятие».

Среди встречавших со мной Новый Год был молоденький разведчик Саша Мальцев. С самых первых минут нашего знакомства я заметил, что он стремится к общению со мной. Способствовали этому любовь к пению и хорошие вокальные данные. Уже позднее узнав Сашу получше, я убедился в его музыкальной грамотности.

Потеряв в пятилетнем возрасте родителей, Саша воспитывался в детском доме. Несмотря на трудное детство, он был добрым и отзывчивым парнем. А его вокальные данные позволили ему позаниматься с педагогом, получить некоторую музыкальную подготовку и даже солировать в хоре местного Дома культуры.

На фронт Саша привез с собой пару песенных сборников, которые хранил вместе с небогатым солдатским скарбом в вещмешке. В редкие свободные минуты он всегда старался быть поближе ко мне. Нам с ним удалось даже освоить скромный «концертный репертуар», куда входили популярные фронтовые песни и чуть-чуть любимых довоенных мелодий из репертуара Утесова, Шульженко, Козина.

Саша здорово рисовал. Его карандашные портреты однополчан стали даже посылать домой вместо фотографий. Как-то я попросил у него сделанный в моем присутствии его собственный «автопортрет». Этот рисунок чудом сохранился и стал для меня одной из памятных фронтовых реликвий.

Ребята ценили молодого разведчика за стремление помочь товарищам, сделать что-либо полезное. Он мастерски ремонтировал мелкие неисправности в дисках и затворах автоматов, точил поварские инструменты. Я никогда не видел его без дела. Саша любил вырезать красивые орнаменты на деревянных поверхностях, фигурки животных. Через пару месяцев нашего знакомства он дал прочитать несколько своих стихотворений, которые очень понравились.

По вечерам, в редкие минуты затишья, я брал аккордеон у нашего начальника штаба Ильи Падалко и мы с Сашей устраивали небольшой концерт для управленцев. Он пообещал обязательно достать для меня «личный инструмент». Это обещание Саша выполнил - взял аккордеон в подбитом немецком танке где-то под Секешфехерваром, под огнем вынес его с поля боя и подарил мне. На нем я поигрывал два последних военных месяца, а затем два послевоенных года службы в армии. А после демобилизации привез трофейный аккордеон домой.

В начале апреля Саше Мальцеву присвоили сержантское звание и назначили командиром отделения разведки управления дивизиона. В двадцатых числах апреля 1945-го года, за две недели до окончания войны, возвращаясь с НП командира дивизиона на наш КП, он попал под минометный обстрел и погиб.

Для всех нас зримым ориентиром при посещении батарей и НП были телефонные линии связи. Когда минут через десять после минометного обстрела я пошел «по проводам» на НП к Виктору Сидоренко, то почти сразу увидел тело Саши. Он погиб, не дойдя до нашего командного пункта всего метров двести.

Признаюсь, что когда мы его хоронили, я не смог сдержать слез. Было Саше Мальцеву неполных девятнадцать лет. И впереди у него могла бы быть большая, интересная, насыщенная полезными и добрыми делами жизнь.

В начало __↑
 

АНДРЕЙ ПЕТРОВИЧ ТАРАНЕЦ.
 

Пришел к нам Андрей в конце августа 1943-го, заняв вакантную должность начальника разведки вместо получившего тяжелое ранение Коли Бондаренко. Судя по нашивкам на гимнастерке, у старшего лейтенанта Таранца в анамнезе было два тяжелых ранения. В 124-й он пришел из 320-го с должности КВУ батареи. А в 1941-м воевал на Западном фронте, в арт. полку при пехотной дивизии. По сложившейся традиции мы приняли нового начальника разведки в свой «коллектив», пригласив его размещаться на КП дивизиона вместе с нашим начальником связи Мотылем и со мной. Андрей с благодарностью принял это предложение, но жизненные обстоятельства складывались так, что видели мы его на командном пункте очень редко. Он почти все время находился на НП.

Судя по рассказам обслуживавших НП разведчиков и связистов, Андрей очень быстро освоился со своими новыми обязанностями. Ребята хвалили его за простоту в общении с подчиненными, неприхотливость в трудных условиях фронтового быта, личную храбрость. Ему было лет за тридцать, т. е. он был тогда старше большинства из нас по возрасту лет на десять. И умел решать стоявшие перед ним задачи осмотрительно, старался по возможности избегать риска и делал все это тихо, скромно, без излишней бравады. Я не помню, чтобы отдавая распоряжения он когда-нибудь повышал голос. Уже через месяц Ваня Тумаренко в моем присутствии при встрече с комбатами похвалил Андрея и положительно оценил работу нашего нового начальника разведки дивизиона.

В начале октября 1943-го, под Васильевкой, Таранец был легко ранен осколком мины в ногу при обстреле НП, и после этого примерно дней десять оставался под моим наблюдением на КП дивизиона. Помню, что период вынужденного «отдыха» совпал тогда с ночным штурмом 13-го октября и взятием Запорожья. И что Андрей рано утром 14-го октября после очередной перевязки удрал от меня к своим разведчикам - на наш НП, размещавшийся на острове Хортица. Оттуда его по настоянию Вани Тумаренко препроводили обратно на КП - для «долечивания». Эти несколько дней подтвердили для меня уже сложившееся у нас впечатление об Андрее – его умение легко контактировать с людьми, скромность в поведении, личную простоту в общении с подчиненными.

А потом было почти три месяца тяжелых боев на Никопольском плацдарме южнее Запорожья. Многократные попытки сбить противника со стратегически важного левобережного плацдарма силами 3-й Гвардейской и 5-й Ударной Армий. И тяжелые контратаки, в том числе элитных танковых частей, прибывшей из Африки танковой армии генерала Роммеля. Андрей Таранец снова постоянно находился на нашем НП. Чаще всего – на передовых НП в пехотных ротах и батальонах поддерживаемых нами тогда дивизий и полков 23 - го армейского СК 3-й Гв. Армии.

Местность, где велись боевые действия, была равнинная. Только кое-где имелись не-большие холмы, высотки, имевшие топографические отметки и часто использовавшиеся как оборонительные рубежи или наблюдательные пункты. Очень запомнилась одна из подобных высот - с отметкой 79, 1 - где довелось обороняться при очередной контратаке немцев в начале декабря 1943 года. А примерно в километре левее находилась высота с отметкой 76, 1, где так же велись то наступательные, то оборонительные боевые действия. В середине декабря 1943-го эта высота была отбита у немцев и на ней размещался НП командира моего дивизиона. Я побывал на этом НП дважды и оба раза Андрей очень радушно встречал меня, угощал кипятком из термоса и трофейными немецкими галетами с медом. А в двадцатых числах декабря на КП дивизиона позвонили с НП и сообщили, что начальник разведки убит. В ходе отражения очередной контратаки Андрей получил смертельное пулевое ранение.

Похоронили мы Андрея Таранца на окраине безымянного разрушенного хутора, в саду, в шестистах метрах южнее высоты 76, 1.

Таким запомнился мне фронтовой товарищ, старший лейтенант Андрей Петрович Таранец.

В начало __↑

САША СУЕТИН.

Хочу добрым словом помянуть этого рязанского парня, оставившего о себе у однополчан добрую память. Саша был рядовым телефонистом во взводе управления моего дивизиона. Познакомились мы уже в первые часы моего прихода в часть. Уж очень у него была характерная, запоминающаяся внешность. Когда в послевоенные годы я впервые увидел на экране фильм «Неуловимые мстители», то сразу вспомнил его. И если бы я сам не был свидетелем смерти и захоронения нашего Санька, то мог бы приписать ему исполнение роли солдата-конвоира. Внешнее сходство, облик нашего Саши были копией образа чудаковатого солдата, блестяще сыгранной в фильме артистом Савелием Крамаровым. Но внешность часто бывает обманчива. При первых наших встречах Саша действительно показался чудаком и недотепой. Запомнилась его внешняя неряшливость, не по росту короткая шинель с прожженной полой и оторванным хлястиком, его физиономия с какой-то особой мимикой, сочетанием любопытства, удивления, еще чего-то трудно передаваемого словами. И дурная привычка употреблять набор непечатных выражений, которых в его лексиконе было предостаточно. Ругался он совершенно беззлобно, не вызывая ни у кого обиды. Скоро я понял, что Саша совсем не такой простодушный и глуповатый парень, каким он показался сначала. Он исправно выполнял нелегкие обязанности рядового телефониста, безропотно таскал на себе по две-три тяжелых катушки с телефонными проводами, тянул связь между КП и НП, чинил повреждения на линиях, в том числе во время сильных арт. обстрелов. Исправно нес караульную службу. И при этом всегда старался помогать товарищам. Я почти ничего не знаю о его довоенной жизни, но опыт и сноровка работы в полевых условиях у него были хорошие и он почти всегда привлекался к строительству на КП землянок для штаба или для размещения командира дивизиона.

Пожалуй, в нашем взводе управления он был местной «достопримечательностью». Над ним беззлобно подшучивали, а его зачастую неординарное поведение даже развлекало. И Саша, не обижаясь, легко соглашался с отведенной ему ролью. Запомнилась его «Матаня» - частушки, исполняемые по первой просьбе товарищей. При этом он очень забавно приплясывал. Саша прославился своим бездонным, всегда туго набитым вещевым мешком. Его «хозяйственность», вызывающая шутки, часто бывала даже полезной. Он подбирал и прятал как нам казалось совершенно ненужные предметы, а потом выручал товарищей, доставая по их просьбе что-либо потребовавшееся в нашем обиходе - моток веревки, кусок ремешка от лошадиной сбруи, гвоздь, обломок точильного камня.

Встречались мы почти каждый день. Сейчас, через шесть десятков лет, многое забылось. Но кое-какие эпизоды с участием Саши Суетина в памяти остались.


Я уже упоминал случай, когда «хозяйственность» Саши выручила нас в трудные минуты. Это было в первые дни наступления севернее Сталинграда. Предстояло замкнуть кольцо вокруг сил противника, ведущих боевые действия в городе. Мы остались почти без горючего и снарядов. Тылы полка отстали, снабжения не было. Продукты кончились. Попытка утолить голод лепешками из пресного теста вначале так же не удалась. Небольшой остаток муки из запасов старшины замесили на снежной воде, без соли. И пытались печь крохотные лепешки на саперной лопатке, разогретой слабым огнем костра. Лепешки не снимались с жарочной поверхности. Спас тогда положение наш Санек. Из глубин своего «сидора» он извлек завернутую в тряпочку засохшую шкурку от сала. Сколько времени шкурка хранилась в вещмешке сказать трудно. Конечно не один месяц. И этот «реликт» спас положение. Мы хоть немного смогли тогда утолили голод полусырыми или подгоревшими лепешками. А Саня, пока мы терпеливо ожидали своей доли, развлекал куплетами «Мотани».


Однажды на Воронежском фронте, под Нижней Верейкой, прервалась связь с НП комдива. Был сильный артобстрел, но связь надо было восстановить незамедлительно. И Саша сам напросился пойти по проводам, найти и устранить повреждение. У связистов был свой неписаный закон - поиск и устранение повреждений кабеля из-за повышенной опасности этой операции часто делали в порядке живой очереди. В данной ситуации выходить на линию должен был наш пожилой телефонист, отец многодетного семейства, Воловиков. Все мы понимали, что Саша взял на себя выполнение рискованного и опасного задания, чтобы заменить Воловикова. Вернулся он с задания с двумя новыми отметинами от осколков на своей старенькой, видавшей виды шинели. Впоследствии, от командира отделения связи Салькова я узнал, что Суетин неоднократно добровольно брал на себя выполнение опасных работ, спасая от дополнительного риска товарищей.


Всю войну я прошел в качестве военфельдшера дивизиона и с высоким начальством встречался редко. А очные, личные мои встречи с командиром дивизии Павловым произошли только дважды. Первый раз - летом 1943-го, под Красным Лиманом. А второй - уже после завершения войны, в Румынии, в сентябре 1945-го года. И обе эти встречи с генералом были прямо или косвенно связаны с личностью нашего Санька.


В июне 1943-го мы стояли в обороне на рубежах Северского Донца. Командный пункт дивизиона был в лесу, примерно в пяти километрах от города Красный Лиман. На окраине города размещались штаб полка и ПМП. По роду службы я изредка бывал там. Полк только недавно влился в состав 25-й Гаубичной арт. бригады, а бригада - в состав 7-й арт. дивизии РГК. Новое для нас командование знакомилось с вошедшими в состав дивизии полками. Волею случая я стал свидетелем того, как в моем полку побывал наш командир дивизии Павлов.

Был пасмурный дождливый день, но к нам на КП позвонил из ПМП военфельдшер Борис Елисеев, который пригласил меня получить выделенные для дивизиона медикаменты. Я был на тропинке, по которой обычно ходил в Красный Лиман, когда услышал впереди себя голоса. Начала диалога я не разобрал, а то, что услышал, звучало примерно так: «Ты... твою мать, ... здесь распоряжаешься. Лучше помоги распутать и найти второй конец, а то только ..... советуешь… мать". Далее прозвучала ещё более звучная тирада с набором соответствующих терминов.

Голос был мне хорошо знаком. Действительно, выйдя на просеку, я увидел нашего Санька и какого-то незнакомого мне военного. Незнакомец был высокого роста, в плащ-палатке с капюшоном на голове. Собеседник Суетина спокойно искал в траве конец порванного провода, почти сразу нашел его, зачистил конец перочинным ножом и вручил телефонисту со словами: «Возьми, а при разговоре со старшим по званию выбирай выражения!» Выбирать выражения Саша не привык и добавил еще пару звучных фраз.

Незнакомец откинул капюшон, увидел меня и спросил, все ли в Вашем полку такие «разговорчивые». Плащ-палатка скрывала форму моего собеседника, а сапоги и пилотка были солдатские. Ответить на вопрос я не успел - из кустов на просеку вышел хорошо мне знакомый Коля Бородкин, бывший кадровик нашего полка, недавно перешедший на аналогичную должность в дивизию. С ним были два солдата, вооруженных новенькими автоматами. Мы поздоровались с Колей, а тот обратился к незнакомцу со словами: "Товарищ командир дивизии! К штабу полка нас сможет проводить военфельдшер дивизиона"

Так я узнал, что встретил нашего командира дивизии Павлова. До города шли вместе километра два. Из разговора Павлова с Бородкиным понял, что в пути произошла какая-то поломка автомашины, на которой они ехали. И комдив решил добираться до штаба полка пешком. Ко мне Павлов обратился с короткими вопросами раза два. Он поинтересовался условиями размещения личного состава на КП и батареях. Спросил, бывал ли я на НП и хорошо ли нас обеспечивают продуктами питания, Проводив гостей до домов на окраине Красного Лимана где размещался штаб полка, и побывав на ПМП, я возвратился в дивизион. Узнал, что Тумаренко и командиры батарей вызваны на совещание к командиру полка. О своей встрече с командиром дивизии и об инциденте, свидетелем которого стал, рассказал Володе Егорову, начальнику связи Мотылю и непосредственному начальнику Суетина сержанту Салькову. Признаюсь, все мы думали, что Суетина за его поведение с высоким начальством, накажут.

Когда на КП возвратился Тумаренко, узнали следующее: Неожиданное появление командира дивизии вызвало переполох. Испуганный начальник штаба полка не смог ответить на ряд вопросов, не все штабные работники были на своих местах, не сразу нашли командира полка Полевого.

Коля Бородкин, хорошо знавший по своей прежней работе большинство штабистов, рассказал кому-то как командир дивизии «пообщался» со связистом из 2-го дивизиона и помог тому чинить поврежденную линию связи. Подробности происшествия стали известны нашему командиру полка Полевому, распорядившемуся найти и наказать виновного. Но Павлов отменил это распоряжение - солдат не виноват, он не знал с кем разговаривал и я на него не в обиде. Пусть несет свою нелегкую солдатскую службу. А непорядки в работе штаба полка извольте немедленно устранить и виновных в этих нарушениях наказать.

Суетин, к разговорному сленгу которого мы все привыкли, с перепуга ничего вразумительного рассказать не смог,  и только беспрестанно матерился. Старшина Чермашенцев уже напророчил ему как минимум перевод в штрафники. Когда узнали, что никакого наказания не будет, счастливый Суетин сказал, что командир дивизии хороший мужик.

Прощаясь, Павлов подозвал Суетина и подарил ему на прощание начатую пачку папирос "Казбек". Папиросы эти в условиях нашего фронтового быта являлись большой ценностью. Они тут же на радостях были выкурены всеми присутствующими управленцами.

Бывало и на войне, что причиной травм или гибели становились не обстрелы или бомбежки, а транспортные аварии, неосторожное обращение с оружием или другие чрезвычайные ситуации.

Это печальное событие произошло во время боев на Никопольском плацдарме, в декабре 1943 года. Накануне мы сменили огневые позиции батарей, НП и КП дивизиона. На новом месте еще не успели полностью обустроить места для размещения штаба и личного состава. К ночи кое-как перекрыли землянку для начальника штаба, где предстояло срочно нанести на планшет места новой дислокации. Разведчики, топографы и связисты продолжали уже в темноте делать земляные укрытия для себя. А дежурный телефонист разместился временно в открытом окопе рядом со штабной землянкой. Было холодно и дежуривший во второй половине ночи у телефона Саша Суетин, вопреки инструкциям, разжег прямо в окопе небольшой костер. А для сохранения тепла накрыл свой окоп плащ-палаткой. Пришедший на рассвете телефонист, который должен был сменить Суетина, обнаружил его мертвым. В это время я со старшиной Чермашенцевым отогревались у шоферов, в кабинах Студебекеров. Прибежав к штабной землянке, я смог только подтвердить факт гибели Саши от отравления угарным газом. По-видимому он задремал, слабо горящий костер погас и тлеющие угли в тесном окопчике, плотно прикрытом прорезиненной тканью плащ-палатки, стали источником для накопления угарного газа. Смерть наступила часа за два до прихода сменщика.

На окраине Большой Белозерки у нас было импровизированное кладбище, где лежали погибшие однополчане. Сашу Суетина похоронили рядом с могилой погибшего на пару дней раньше командира орудия нашей 6-й батареи сержанта Андреева.


Прошел еще год моей фронтовой жизни во 2-м дивизионе 124 ГАП. После Никополя были Кривой Рог, Казанка, Новый Буг, Вознесенск, Новая Одесса, Раздельная, бои на рубежах Днестра. Потом через всю страну, С юга на север, в Карелию. Свирско-Петрозаводская наступательная операция с выходом к границам Финляндии. И снова на юг... В конце декабря 1944-го года, в период уличных боев в Буде, я был переведен военфельдшером 2-го дивизиона в 320-й ГАП нашей бригады. Своих однополчан по 124-му, где провоевал два с половиной года, встречал редко. Даже когда огневые позиции обоих полков размещались поблизости друг от друга, возможностей для «визитов вежливости» у меня не было. Бои шли тяжелейшие, потери были большие. Войну закончил в Австрии, рядом со столицей Австрийских Альп городом Грацом. Накануне Победы, 8-го мая 1945 года, погиб мой товарищ, командир дивизиона Виктор Сидоренко. За неделю до Победы погиб майор Коля Бородкин. Еще в Буде погиб непосредственный начальник Саши Суетина старший сержант Сальков.

С июня 1945 года я был старшим военфельдшером 25-й бригады. Оставшиеся служить после войны однополчане часто вспоминали тех, кто не дожил до Победы. Старослужащие в числе прочих поминали добрым словом и Сашу Суетина, его бескорыстную помощь товарищам, его «Матаню» и выручавший нас неоднократно знаменитый Суетинский «сидор».

В сентябре 1945 года произошла моя вторая «личная» встреча с генералом Павловым, который командовал 9-м арт. корпусом РГК Южной группы войск. И снова, в нашей короткой беседе, незримо присутствовал погибший в декабре 1943-го ефрейтор Саша Суетин.

Наш гарнизон размещался в румынском городе Дева. Прошло четыре послевоенных месяца и боевую подготовку дивизии проверяла комиссия штаба Южной Группы войск. По завершении штабных учений, стрельб на полигоне, прочих предусмотренных проверкой мероприятий, было торжественное построение личного состава на городском стадионе. Возглавлявший комиссию проверяющих генерал Павлов торжественно прикрепил на знамя дивизии ее боевые награды - ордена Красного Знамени, Суворова и Кутузова. Потом были завершающие торжества - спортивные выступления команд бригад, футбольный матч, заключительный концерт коллектива художественной самодеятельности нашей бригады. Я был участником футбольного матча и концерта, по завершении которого отправился отдыхать на городскую квартиру. Но вечером меня вызвали к командиру бригады, который организовал заключительный банкет по поводу успешного завершения высокой проверки. Меня «привлекли» на это мероприятие в качестве аккордеониста.

Ощущение было неважное, на банкет собрали все высокое начальство и я чувствовал себя неуютно в окружении полковников и генералов. К счастью, застолье обошлось без музыкального сопровождения. Я просто поприсутствовал за одним из столов. Стоя выпили за товарищей, оставшихся на полях сражений. В выступлении начальника политотдела дивизии Чернявского прозвучали хорошо мне памятные фамилии погибших друзей, в том числе майоров Виктора Сидоренко и Николая Бородкина.

Когда гости уже стали разъезжаться, меня неожиданно подозвал к себе Павлов. Он спросил меня о судьбе того «забавного» солдата, которому помогал починить порванную линию связи под Красным Лиманом. Командуя дивизией, корпусом, имея в подчинении десятки артиллерийских соединений, множество полков, много тысяч людей, через два с половиной года после той короткой случайной встречи в прифронтовом лесу, генерал вспомнил рядового телефониста и меня, которого видел тогда минут двадцать. Пришлось коротко рассказать о нелепой гибели Саши Суетина. А Павлов только сказал мне: «Жаль, очень жаль, что погиб. Очень забавный был парнишка. Запомнился он мне…»

Для нас, которые знали Сашу, он был не только забавным парнем, развлекавшим нас своим иногда неординарным поведением и манерой общения. Он был хорошим товарищем, добрым и отзывчивым, стойко несущим тяжелое солдатское бремя.

Сведений о его родных в архивных документах нет и не знаю, получил ли кто-нибудь из близких известие о его гибели. Знаю только, что призывался в армию он в Рязанской области. В декабре 1943-го Саше Суетину было неполных двадцать лет.

В начало __↑

ПАВЕЛ АЛЕКСЕЕВИЧ САВОНЕНКОВ.

Когда в июле 1942-го я пришел в дивизион, мех-тягой у нас были трактора ХТЗ и НАТИ. Имелась только одна автомашина – полуторка, возившая начальство. Водителем этой старенькой «газушки» был пожилой, опытный шофер Паша Савоненков. За почти три года жизни в 124-м ГАП запомнились многие фронтовые товарищи и друзья. И очень теплая память сохранилась о Паше. В написанных мною ранее для внуков «Фронтовых миниатюрах» есть несколько воспоминаний, посвященных общению с этим добрым, уважаемым всеми однополчанами человеком.

Паше было более сорока лет. Большинство, в том числе командир дивизиона, величали его по имени и отчеству – «Павел Алексеевич». И все же короткое товарищеское «Паша» очень часто употреблялось нами. Водитель он был опытный, за автомашиной ухаживал, как за любимым чадом. Говорили, что на этой старой полуторке он работал еще на гражданке и вместе с ней попал на фронт. Когда летом 1943-го трактора в нашем дивизионе заменили на американские тягачи Студебеккеры, Паша продолжал ездить на своей «газушке». И очень часто был для меня личным водителем, когда приходилось эвакуировать раненых.

Запомнилось, как около хутора Песчаного на Волжском плацдарме, за нами на бреющем полете охотился «Мессершмидт» и только умение Паши позволило тогда уйти от преследования, спастись самим и спасти жизнь находящихся в кузове носилочных раненых. Потом была памятная нам Чернышевская. Паша смог завести замерзший двигатель полуторки, на буксире завести трофейную румынскую автомашину со штабными документами и скрытно, по боковой грунтовой дороге вывезти группу однополчан из управления дивизиона на огневые позиции батарей. А потом я с ним эвакуировал первую партию самых тяжелых раненых в ПМП. Запомнилось, как мы с Пашей на Изюмском плацдарме попали на минное поле и как выбирались с него. Помню, как под Васильевкой он помогал мне прятать в овраг раненых, когда мы попали под минометный обстрел и осколками повредило мотор автомашины. И как потом Паша восстанавливал поврежденный двигатель, подбирая запчасти в автобате дивизии. Его стараниями и умением наша полуторка переехала с Днестра на Свирь и «повоевала» с нами на Карельском фронте. А потом вернулась на Днестр и участвовала в рейде с Кицканского плацдарма до переправ в Леово на реке Прут.

Когда в Венгрии, под Сегедом, надо было восстанавливать поврежденную при бомбежке автомашину, Паша сам повез свою любимицу на буксире в тылы дивизии. Где-то там, по дороге, бомба разорвалась совсем рядом. Паша получил тяжелое ранение и был эвакуирован в армейский госпиталь. К нам в дивизион он до конца войны не вернулся. Никто из однополчан не знал его домашних координат. А на запрос в медицинский архив при Ленинградской военно-медицинской Академии, куда после войны были собраны сведения из всех армейских и фронтовых госпиталей, данных о дальнейшей судьбе Павла Алексеевича Савоненкова получить не удалось. Таким запомнился мне наш Паша – опытный бессменный водитель, храбрый и добрый человек.

В начало __↑

АРКАДИЙ СЕМЕНОВИЧ ОКУНЬ.

Старший сержант Окунь был командиром топографического отделения нашего взвода управления. Запомнился он мне с первых часов прибытия в дивизион. Пожилой, небольшого роста и какой-то «обстоятельный» на фоне остальных управленцев. Всегда выбритый, подпоясанный, с подшитым свежим белым подворотничком. И, несмотря на черноземную грязь Воронежских степей, в чистых башмаках и аккуратных обмотках. Я видел, что Окунь пользуется авторитетом среди товарищей и, пожалуй, особым уважением со стороны начальства. Не обладающий речевой благозвучностью наш старшина Чермашенцев, неоднократно упоминал об Окуне с приставкой «профессор». Со временем я понял, что имея хорошую теоретическую подготовку и запас знаний, Окунь хорошо обеспечивал необходимую командиру дивизиона и комбатам качественную «привязку» огневых позиций батарей, наблюдательных пунктов и выявленных целей на топографические карты. Напрямую общаться нам почти не приходилось. Моими заботами было оказание первой помощи на поле боя, эвакуация раненых. А Окунь с топографами грамотно справлялся со своими задачами. Вероятно, на разобщенность влияла и наша солидная возрастная разница. Мне еще не было девятнадцати, а Окунь был примерно в возрасте моего отца, т. е. лет за сорок.

Первый наш контакт произошел по инициативе Аркадия Семеновича в конце октября или начале ноября 1942 года, когда мы после трудного марша ожидали железнодорожный эшелон в Рамони. Уже стало известно, что едем под Сталинград. Не знаю, что заставило тогда Окуня откровенно поговорить со мной о личном. Из доверительной беседы я узнал, что до войны Окунь работал главным инженером на машиностроительном заводе в пригороде Днепропетровска. В июле-августе 1941-го оказался в командировке на левом берегу Днепра и не смог вернуться в правобережные районы города, где осталась его семья. Тяжелейшая обстановка на фронте привела к тому, что его призвали в действующую армию. А инженерное образование и руководящая должность определили в топографическую службу. Судьбы семьи, оставшейся в оккупированном немцами городе, он не знал. Показал мне фотографии супруги и двух сыновей. Сказал, что я чем-то напомнил ему его старшего сына, учившегося в 10-м классе. Младшему сыну было 12 лет.

Потом были плацдарм около райцентра Серафимович, артподготовка 19 ноября 1942-го, начало Сталинградской наступательной операции. И памятная нам Чернышевская. Тяжелый бой с преобладающими силами противника. Немецкие танки и бронетранспортеры с автоматчиками на позициях 4-й и 5-й батарей. Большие потери среди личного состава дивизиона. После разгрома позиций нашей 4-й батареи мне удалось в составе оставшихся в живых 12-15 человек отойти на 5-ю батарею. Там так же сопротивлялись до последнего снаряда. Среди тяжелых раненых оказался и Окунь. Крупнокалиберными пулями из немецкого танка ему перебило бедренные кости на обоих ногах и он оказался совершенно беспомощным. А у меня не было даже шин для подобных сложных переломов. Все что я мог тогда сделать – это остановить сильное кровотечение, наложив вместо отсутствовавших жгутов самодельные закрутки на перебитые бедра. Окунь со слезами просил меня пристрелить его, чтобы не остаться на разгромленной огневой и не попасть в руки к фашистам. С большим трудом, под автоматным огнем я с Лешей Безгиным смогли вытащить его волоком на плащпалатке к огневым позициям нашей последней еще сопротивлявшейся 6-й батареи. А там сделать для него подобие шин из досок от крышек снарядных ящиков и при первой возможности эвакуировать в ПМП.

Дальнейшей судьбы Окуня я не знал. Довезли ли его до госпиталя, не возобновилось ли кровотечение из перебитых крупных сосудов, удалось ли сохранить конечности или пришлось ампутировать ноги?  Все эти вопросы долгие годы оставались для меня без ответа.

В феврале 1985 года в Московском ресторане «Будапешт» ветераны 7-й АДП отмечали сорокалетие битвы за столицу Венгрии. Готовя этот банкет я встретился с заместителем директора ресторана, имевшем довольно редкую фамилию Окунь. Спросил не было ли у него в довоенные годы родственников, проживавших в Днепропетровске. Оказалось, что наш Аркадий Семенович Окунь был его родным дядей. Семья Аркадия Семеновича погибла в годы оккупации Днепропетровска немцами. А сам А.С. Окунь, лишившись обеих ног, умер в конце сороковых годов не дожив до своего пятидесятилетия.

В начало __↑

ЛЕВОН НЕДЕСОВИЧ МАНУКЯН.

Я познакомился с Левоном в конце декабря 1944-го, когда пришел в 320 ГАП. Помню свои первые два-три дня в новом для меня коллективе. Полк был на марше. Предстояло занять позиции на танкоопасном направлении северо-западнее Будапешта. Ехал в кузове штабного Студебеккера управления дивизиона и Левон был моим «соседом». Дул пронизывающий холодный ветер и мы пытались защитить себя, укрывшись брезентовым пологом. В кузове было тесно, от неудобной позы иногда сводило судорогой ноги. На остановке, когда можно было немного размяться, я сделал Левону первую «медицинскую процедуру» - примитивный массаж икр. А потом состоялся и наш первый доверительный разговор. Мне было тогда около двадцати одного, за плечами почти три года фронтовой жизни. Значительная часть офицеров нашего дивизиона была примерно в моем «зрелом» возрасте. Старший лейтенант Манукян относился к категории «старичков» и казался мне весьма пожилым, солидным, строгим и неулыбчивым. На вечерней стоянке мы вместе «поужинали», вскрыв одну банку американского колбасного фарша. И рассказали друг другу о своих «биографиях». У Левона была семья, двое маленьких детей. До войны он работал агрономом в винодельческом совхозе на территории Азербайджана и занимался виноградниками. Было ему тогда тридцать два года. Последующие несколько месяцев мы общались практически постоянно, так как Левон был командиром взвода управления 2-го дивизиона и у нас с ним была постоянная общая «прописка» на командном пункте дивизиона.

Строгость в облике была присуща ему всегда. Но это не мешало товарищеским взаимоотношениям с командным составом дивизиона и полка. А его требовательность к подчиненным всегда сочеталась с пониманием ситуации, справедливостью при разрешении конфликтов. Думаю, что на него никто не обижался за строгое соблюдение устава несения службы. Мне неоднократно пришлось быть свидетелем того, как за проявлением внешней сухости, граничившей с педантизмом, просматривалось человеколюбие. Он хорошо знал и ценил своих подчиненных – разведчиков, связистов, топографов. Наша совместная служба совпала с последним полугодием войны – битвой за Будапешт, отражением бронетанковых армад противника под Секешфехерваром, Бичке, Шерегельешем, боями на территории равнинной Австрии. Вспоминаю, как Левон опекал нашего разведчика Сашу Мальцева. Он при мне предлагал Саше, воспитаннику детского дома, поехать после войны на постоянное жительство к нему в совхоз, обещая обучение специальности винодела, кров над головой и отеческую поддержку в своей семье. Вместе с Левоном мы со слезами хоронили Сашу, не дожившего до Победы две недели.

Последнее наше с ним дружеское «застолье» состоялось 6-го мая 1945 года, когда в Фюрстенфельде мы отмечали двадцатичетырехлетие комбата Георгия Эрна. А второго или третьего мая мы, группа офицеров штаба дивизиона, сфотографировались у профессионального фотографа. Эта сохранившаяся фотография стала для меня единственной памятью о хорошем фронтовом товарище. Никто не знал, что в канун окончания войны, за несколько часов до оглашения Победы, Левон Манукян погибнет.

Утром 8-го мая 1945 года подорвалась на мине наша разведгруппа, сопровождавшая наступающую пехоту. Погибли командир дивизиона Виктор Сидоренко и его ординарец разведчик Вася Лапин. А находящийся рядом с ними Левон Манукян получил тяжелейшее ранение в области живота и тазовых органов Я пытался оказать Левону посильную первую помощь, но ранение грозило летальным исходом и единственной остающейся возможностью попытаться спасти Левона было срочное хирургическое вмешательство. И я повез его в ближайший армейский ПХГ в селение Деберсдорф. Эта поездка до мельчайших подробностей осталась в моей памяти. Левон был без сознания, хрипло дышал, пульс почти не прощупывался. Обычно смуглое его лицо было серо-пепельного цвета. Я понимал, что жизнь Левона уходит в небытие, а помочь практически не мог. Единственной возможностью было поддержание сердечной деятельности инъекциями и борьба с болевым шоком. В кузове Студебеккера, где лежал на носилках Манукян, мы были с ним вдвоем. Я поддерживал его голову навесу, чтобы смягчить неминуемые толчки на неровностях дороги. Минут через десять Левон открыл глаза, узнал меня и попытался пожать мне руку. Говорить он не мог и через минуту-другую снова потерял сознание. Я понимал, что теряю товарища. Перед въездом в Деберсдорф Левон в последний раз приоткрыл глаза и попытался что-то сказать. По щеке его скатилась слеза. Я тоже заплакал от бессилия помочь. Так и проехали оставшиеся километры до госпиталя. Руку мою продолжала сжимать холодеющая рука друга. В приемном отделении ПХГ сказали, что Левон скончался и предложили оставить труп. Но я повез тело обратно в дивизион, чтобы достойно похоронить вместе с Витей Сидоренко и Васей Лапиным.

Сейчас, через шесть десятков лет, с болью вспоминаю подробности нашей последней совместной поездки из Фюрстенфельда в Деберсдорф. Я оказался тогда единственным однополчанином, находившимся рядом с Левоном в последние минуты его жизни.

После войны дважды пытался найти его родных, чтобы сообщить им обстоятельства гибели и точные координаты места захоронения. Но мои письма, адресованные в селение Тартар Азербайджанской ССР, остались без ответа.

Таким остался в памяти однополчанин Левон Недесович Манукян.

В начало __↑

ВАСЯ НИКУРОВ.

Вспоминая об однополчанах, с которыми прошли фронтовые годы, нередко ловлю себя на том, что думаю о непростой и до конца неясной для меня судьбе Никурова. Вася Никуров был разведчиком во взводе управления нашего дивизиона. Знали мы о нем очень мало, так как о себе он рассказывать не любил. Только раз поделился о своем прошлом с товарищем по службе Сальковым. И мы узнали, что Вася до войны, на гражданке, был профессиональным охотником. Уходил на несколько месяцев в тайгу, промышляя пушнину. Было ему, вероятно, лет тридцать. Его национальной принадлежности я так и не знаю. Скорее всего он принадлежал к малым народностям, населяющим наше Заполярье. Запомнилась его самобытная внешность, особая неприхотливость в быту. В дивизион он пришел после госпиталя с пополнением сразу после боя возле Крещенки. О том, что Вася - отличный снайпер узнали случайно, когда он первым выстрелом убил севшую на конец антенны передвижной радиостанции ворону. Убил с солидного расстояния, попав в голову. А на похвалу начальства только сказал, что привык стрелять в глаз, чтобы не испортить пушнину. Никто кроме Никурова не мог часами так скрытно сидеть в засаде, не выдавая себя движением. Делал он это нередко в лютую стужу. Хорошо запомнились его вылазки на нейтральную полосу за кониной. Было это в период боев под Каменском – Шахтинским. У нас тогда был временный период вынужденной «диеты», так как службы тыла длительно не поставляли в полк продукты. Постоянно пребывая на НП, Никуров обнаружил в непосредственной близости от немецких траншей труп убитой лошади. Ночью он сделал пробный «выход» за мясом. Мороз был сильный, градусов за тридцать, и добывать конину ему пришлось с помощью топора. Потом, привыкший к кочевой таежной жизни, он смог в открытой степи, под носом у противника, приготовить это мясо. Пару дней кроме Никурова пробовать конину никто не решался. Но голод не тетка. Никуров в течение двух-трех дней повторял свои вылазки, с аппетитом ел мясное варево и лед недоверия был сломлен. В конце января – феврале 1943-го у нас в дивизионе появилось немало любителей конины. Хорошо помню, как при очередной задержке с эвакуацией раненых, которых я собрал в овраге рядом с огневыми позициями батареи в ожидании транспорта, Вася Никуров, как всегда молча, без лишних слов принес нам полный котелок с вареным мясом, которое мы все вместе съели.

Где Никуров начинал войну, в какой должности и звании, никто из нас не знал. Он ничего не рассказывал о своем военном прошлом. Во время боев на Изюмском плацдарме я получил свое первое ранение и с НП на КП дивизиона меня провожал Никуров. А недели через три при очередной бомбежке в районе передового НП, где тогда находился Никуров, попала бомба. Вася оказался в самом эпицентре взрыва и даже его останки нам найти не удалось. Когда на КП дивизиона достали его вещевой мешок и стали искать какие-либо документы, то нашли аккуратный, перевязанный тесемкой сверток с несколькими справками, удостоверениями и боевыми наградами. И мы узнали, что Вася Никуров в начале войны был старшим сержантом, командиром разведвзвода стрелкового полка под Лиепаей, в Латвии. А до этого участвовал в финской компании. В пакете вместе с документами лежали его боевые награды – три медали «За Отвагу». У нас в дивизионе Вася числился рядовым разведчиком, не имея сержантского звания. И медали свои он никогда не носил. О его по-видимому сложной фронтовой судьбе в начале войны можно только гадать. Тяжелые бои, отступление, возможно окружение или плен. Не исключаю даже возможности пребывания в штрафбате. Стала понятна его замкнутость и нежелание вспоминать прошлое

Прошли годы. Многое забыто. Но Васю Никурова я хорошо помню и мысленно ясно представляю себе его сухощавую фигуру, строгий профиль скуластого лица, раскосый разрез глаз, шрам от ранения на щеке.

Его малословие и замкнутость в поведении, которые в трудные минуты сочеталось с искренней помощью и поддержкой товарищей. Таким остался в моей памяти наш разведчик Вася Никуров.

В начало __↑

ВАСИЛИЙ ПАВЛОВИЧ НАЗАРОВ.

 
Он был одним из «старожилов» нашего дивизиона, начинавших службу в нем с момента формирования 124-го ГАП, в феврале 1942 года. Когда я в первые дни работы воен-фельдшером старался на практике осваивать «азы» профессии, Василий как-то незаметно и очень тактично помогал мне. Несколько раз находил повод проверить работу связистов или отнести новый блок питания радистам и «сопровождал» меня при походах на огневые позиции батарей. Я не сразу понял, что делал он это как бы опекая неопытного и еще не очень освоившегося с особенностями и опасностями фронтовой жизни салагу. Потом я узнал, что Вася дружил с моим главным наставником и опекуном - санинструктором 5-й батареи Алексеем Безгиным. Думаю, что у Алексея с Василием было даже своеобразное соглашение – присматривать на первых порах за неопытным юнцом. Вася Назаров был старше меня на четыре года, воевал с августа 1941-го и в дивизионе считался одним из самых квалифицированных и опытных младших командиров. Не знаю тонкостей штатного расписания, но в нашем взводе управления было два командира отделения связи – сержанты Сальков и Назаров. Сальков занимался главным образом проводной, кабельной связью, а Назаров - радистами. Начальник связи дивизиона Валера Маджари, с которым мы подружились, доверял своим помощникам и ценил их. Вася Назаров был одним из участников моего первого похода за трофеями, который едва не закончился трагически. Я тогда по неопытности развлекался с незнакомым мне предметом, оказавшимся немецкой боевой гранатой. Спас меня оказавшийся рядом разведчик Коля, успевший вырвать из рук и отбросить в сторону опасную «игрушку». А Вася, проведя душеспасительную беседу, уговорил ребят не оглашать в дивизионе подробности произошедшего ЧП

Как-то само собой получилось, что через три-четыре месяца совместной службы и нескольких серьезных испытаний в боевой обстановке у меня сложился своеобразный круг знакомств и хороших товарищеских отношений с группой однополчан. Среди них был и наш командир отделения связи сержант Вася Назаров.

В памяти остались отдельные моменты жизни и быта, пеший переход от Ольховатки и Вереек к Рамони, переезд с Воронежского на Сталинградский фронт. Потом Сталинградская наступательная операция, памятная нам Чернышевская, бои севернее Громославки на реке Мышкова, на Краснодонском и Каменск-Шахтинском направлениях, бои на подступах к Ворошиловграду, хутор Ворошилов, взятие Ворошиловграда, оборона в пойме Северского Донца под Красным Лиманом. Когда вместо Валеры Маджари начальником связи дивизиона стал Володя Мотыль, у меня появился совместный с ним «ординарец» - телефонист Воловиков. И, если позволяла фронтовая обстановка, мы старались организовывать совместный отдых – прием горячей пищи, ночлег. Участниками таких «привалов» вместе со мной и Мотылем часто были старшина Чермашенцев, сержанты Сальков и Назаров. А ответственным за получение котлового довольствия и за организацию спального места был наш старательный ординарец Воловиков.

О серьезности обстановки на Изюмском плацдарме уже вспоминал и не стану повторяться. Ожесточенные бои на плацдарме шли более двух месяцев. Были потери. Около деревни Богородичное получил свое первое ранение. Там погиб при бомбежке наш разведчик Вася Никуров. Умер у меня на руках получивший тяжелое ранение комсорг управления дивизиона телефонист Толя Останин. Под Долгенькой вытаскивал с НП тяжело раненого начальника разведки дивизиона старлейта Колю Бондаренко. С боями вокруг Долгенькой связаны и другие потери. Там погиб командир орудия Старков, зам. командира батареи лейтенант Борис Клоповский.

В конце августа 1943 года на нашем участке фронта удалось сломить сопротивление противника и в составе 8-й Гв Армии генерала Чуйкова начать наступление на Славянск. Бои шли тяжелые и нам очень досаждали массированные бомбардировки немецкой авиации. Дату гибели Васи Назарова я хорошо запомнил. Это случилось на 16-м километре дороги Каменка-Харьков, северо-западнее Изюма. Шестерка немецких пикировщиков только отбомбилась и мы собирались продолжить движение, когда по цепочке автомашин передали, что есть жертвы. Я прибежал к голове колонны вместе с моим незаменимым помощником Лешей Безгиным. Но помочь смогли только двум легко раненым огневикам из 4-й батареи. Три человека из этой же батареи и взвода управления дивизиона погибли на месте и еще два человека получили несовместимые с жизнью ранения. Среди них оказался Вася Назаров. Ему оторвало правую руку, и было несколько тяжелых проникающих осколочных ранений в области грудной клетки и живота. Спасти тяжело раненых мы не смогли. Погибших ребят похоронили в братской могиле прямо около километрового столба, обозначавшего 16 - й километр дороги Каменка-Харьков.

В августе 1978 года мы побывали на местах былых сражений. Посетили Долгенькую, Голую Долину, Богородичное, Изюм. Поехали и на 16-й километр дороги Каменка-Харьков. Места памятного нам захоронения не нашли. Со слов сопровождавшего нашу группу представителя местных властей (инструктора Изюмского горкома КПСС ) узнали, что в начале семидесятых годов сохранившиеся старые фронтовые могилы переносили на мемориалы воинской славы в ряд населенных пунктов. Что, скорее всего, захоронение с дороги Каменка-Харьков перенесли в село Голая Долина. Но найти дорогие нам фамилии – Старкова, Назарова, Клоповского, Останина и других однополчан на мемориале в Голой Долине, где было захоронено около десяти тысяч человек, нам не удалось.

Таким запомнился наш командир отделения связи сержант Василий Павлович Назаров. И остался в памяти на всю жизнь как хороший и добрый товарищ.

В начало __↑

СЕРЕЖА ВАСЕНИН И КОСТЯ КОЛУПАЕВ.

Этих двух мальчиков я знал всего около двух месяцев. Младшие лейтенанты Васенин и Колупаев пришли к нам в дивизион в январе 1945-го сразу после окончания артиллерийского училища. Не запомнил какого - то ли Омского то ли Новосибирского. Во всяком случае, оба они были сибиряками. И было им тогда по девятнадцать лет. Война требовала пополнения кадрами и офицеров готовили по ускоренным программам, за один год.

Получилось так, что свой первый вечер и ночь в части, где предстояло служить, ребята провели вместе со мной. Хорошо запомнил, как они осваивались в новой, непривычной обстановке. Передовая была в километре с небольшим от «господского двора» - небольшого имения, где располагался наш КП. Где-то совсем близко раздавались пулеметные и автоматные очереди, рвались снаряды и мины. Оба старались показать, что им не страшно. Но сквозь эту мальчишескую браваду была видна их напряженность, беспокойство. И желание узнать побольше о дивизионе, людях, обстановке на фронте. Я невольно вспомнил свое собственное состояние, когда впервые попал на фронт. И старался, по возможности, успокоить и ободрить ребят. Первым делом взял у нашего старшины пару банок американского колбасного фарша, хлеб, принес котелок кипятка и мы вместе поужинали. А потом долго удовлетворял их любознательность и отвечал на вопросы.

Оба они пришли в артиллерийское училище сразу после десятого класса средней школы, были в одном взводе, вместе получили назначение и добирались до места службы. Естественным их желанием было по возможности не разлучаться и нести службу вблизи друг от друга. Показали мне несколько семейных фотографий, в том числе и фото девочек, с которыми дружили и переписывались.

Утром я поговорил с комдивом Сидоренко и начальником штаба Падалко. Оказалось, что удовлетворить желание ребят возможно. Война постоянно вносила коррективы в наш кадровый состав. Люди выбывали из строя и командование огневыми взводами на батареях часто временно поручали сержантскому составу, командирам орудийных расчетов. Не помню кого и куда перевели, но оба молодых офицера стали командирами огневых взводов на одной батарее, седьмой.

Февраль и половина марта были очень тяжелыми. Приходилось постоянно сдерживать превосходящие силы противника. Нас атаковали элитные дивизии противника, тяжелые танки и САУ. Батареи дивизиона почти постоянно стояли на прямой наводке. Конечно, мы несли потери.

Васенина и Колупаева я видел еще несколько раз. Но они уже не казались мне наивными мальчиками. Комбат седьмой Андрей Галин даже хвалил ребят, быстро освоившихся в этой непростой обстановке.

А потом, в ходе очередного тяжелого боя, позиции седьмой батареи подверглись еще и массированной бомбежке вражескими пикировщиками. И оба молодых офицера погибли. Было это в районе Шерегельеша. Точной даты не помню, где-то в середине марта 1945-го.

После боя нам пришлось хоронить человек десять. Сережу и Костю похоронили вместе, накрыв одной плащпалаткой.

Потом, вспоминая ребят, я подумал, что мы невольно выполнили их желание – не разлучаться.

В начало __↑

ЮРА ТЫСЯЧНЫЙ.

Когда мы, оставшиеся в живых, при встречах вспоминаем однополчан - то поднимаем первый тост и стоя пьем за тех, кого с нами нет, кто остался в нашей памяти вечно молодым. Наряду с памятью об однополчанах по полку, бригаде, дивизии, я всегда вспоминаю Юру.

И где-то глубоко во мне постоянно сохраняется вина перед ним за наши разные судьбы.

С Юрой мы учились в одном классе и были очень схожи характерами, надеждами, планами на будущее. Кроме обычной мальчишеской дружбы нас объединяло общее увлечение - желание стать моряками. Так и не знаю, было ли это увлечение связано с романтикой морских путешествий и приключений или это была дань семейным традициям. И у меня и у Юры в родословной были предки, служившие военными моряками.

Оба мы в меру сил готовили себя к предстоящей морской службе. Весь свой досуг, особенно летние месяцы, проводили на Днепре. Оба были увлечены водными видами спорта и занимались ими упорно.

Помню, как после активно проведенных у воды летних каникул, мы собрались к началу учебного года у дверей школы. На общем фоне и я и Юра выделялись бронзовым загаром, активно делились с одноклассниками воспоминаниями о пережитых «приключениях» и чувствовали себя «суперменами». Кто-то из преподавателей в шутку назвал нас «флибустьерами» и это не всем понятное наименование закрепилось за нами. А потом дополнилось мальчишескими кличками. Юра очень хорошо плавал, и на занятиях в бассейне, показывая разные стили плавания, любил покомандовать «неумехами». Его прозвали «командором». А я почему-то стал «Капитаном Бладом», чем даже гордился. К 8-му классу у нас с Юрой уже было несколько юношеских спортивных разрядов. Юра Тысячный стал призером городской спартакиады школьников, выиграв финальные заплывы стилем «кроль» на 100 и 200 метров. У меня были первые юношеские разряды по гребле на байдарке-одиночке и прыжкам с вышки.

Весной 1938-го года в Киеве побывал проездом брат нашего одноклассника, выпускник Ленинградского Высшего военно-морского училища им. Дзержинского. Знакомство с ним окончательно разрешило все наши сомнения. Рассказы молодого морского военного инженера о морских науках, о плавании на учебном паруснике «Товарищ» с посещением ряда портов на Балтике, парадная морская форма – командирские шевроны на рукавах, клеши, командирский кортик. И успех у всех местных девчонок!

Мы закончили восьмой класс и сразу отнесли документы в приемную комиссию Киевской военно-морской спецшколы № 5. Девятый и десятый классы заканчивали уже в спецшколе. Сидели мы с Юрой за одной партой, вместе посещали спортклуб. На занятиях по гребле сидели на одной «банке» в баркасе. Были в одной команде при гонках на четверке распашной. Даже на занятиях по строевой подготовке и на парадах мы с ним шагали рядом, в первой шеренге своей роты. Оба любили плавать на байдарках-одиночках и в выходные дни уходили на них, заплывая иногда до устья крупного притока Днепра реки Десна. Летом 1940-го года оба вошли в состав команды спецшколы по парусному спорту и участвовали в парусных регатах. Я преуспевал в прыжках с вышки, стал выполнять усложненные программы и надеялся на получение более высокого спортивного разряда - кандидата в мастера спорта. Прыжки с вышки требовали четкой координации движений в воздухе и в процессе тренировок, особенно перед соревнованиями, нас проверяли с по-мощью так называемой «вращательной пробы». Подобной проверке я подвергался так же на медицинских осмотрах при поступлении в спец. школу и на ежегодных диспансеризациях. Никогда эти проверки не вызывали сомнений в состоянии моего здоровья.

В мае и июне 1941-го года мы успешно сдавали выпускные экзамены за 10-й класс, собираясь в июле-августе поступать в Ленинградские ВВМУ. Здесь наши с Юрой желания не совпали. Он хотел поступать в командное ВВМУ им. Фрунзе, а я – в инженерно-техническое ВВМУ им. Дзержинского.

На утро 22-го июня 1941-го года намечалось проведение парусной регаты с участием команды спецшколы. Начало соревнований было назначено на 8 часов утра, а наша яхта стояла на спортивной базе Днепровской военной флотилии, куда добираться было довольно далеко. И мы поехали туда накануне вечером, 21-го июня. На рассвете нас разбудил отдаленный гул, на горизонте были видны вспышки. Все думали, что это очередные учения по противовоздушной обороне, которые в предвоенные годы проводились часто. Мы не знали, что стали свидетелями первых вражеских бомбардировок.

Утром соревнования отменили, а о начале войны узнали, возвратившись в город, после выступления по радио наркома иностранных дел Молотова.

23-го июня нам выдали аттестаты об окончании спецшколы. Командование пересмотрело предварительные планы распределения выпускников по военно-морским училищам и уже утром 25-го июня мы оба были в Севастополе. В два Высших севастопольских ВМУ - Черноморское и Береговой Обороны - был направлен почти весь выпуск Киевской спецшколы. Наши с Юрой планы были нарушены, но начавшаяся война не позволила просить о пересмотре назначения. В Черноморское ВВМУ должны были зачислить без вступительных экзаменов. Предстояло только пройти медкомиссию и собеседование. Временно нас разместили в палаточном городке на берегу одной из Севастопольских бухт. Питались в столовой училища вместе с курсантами старших курсов и, в ожидании распределения по флотским экипажам (факультетам), помогали строить огневые позиции для прибывающих в город зенитных батарей. Бомбардировки Севастополя немцы начали с первых часов войны, так как на рейдах в Севастопольских бухтах стояли основные силы Черноморского флота. Наряду с бомбами сбрасывали магнитные мины способные при попадании в воду перегородить фарватеры и блокировать боевые корабли на местах стоянок. В ночь с 28-го на 29-ое июня одна из таких мин упала недалеко от наших палаток. Пострадали те, кто размещался в крайних палатках. В числе пострадавших оказался и я. Очень болела и кружилась голова, шатало при хождении. Были тошнота и рвота. Сутки провел в лазарете ВВМУ, а потом отлеживался в палатке. Стало вроде полегче, но оставались слабость и головокружение. С 3-го по 5-ое июня проходили приемную медицинскую комиссию, которая решила мою дальнейшую судьбу. Я не прошел «пробу на вращение». Ту самую пробу, которую ранее успешно проходил много раз. Рассказал врачам о своих спортивных увлечениях, о спортивном разряде по прыжкам с вышки. Добился того, что меня перепроверили еще дважды, с суточными интервалами между пробами. Заключение медиков осталось тем же – непригоден для прохождения службы в ВМФ. Диагноз - нарушение органов равновесия в результате перенесенной контузии. Таких «несостоявшихся моряков» набралось шесть человек и по решению командования ВВМУ нас направили с сопровождающим в ближайшее «нестроевое» военное училище - Харьковское военно-медицинское. Я распрощался с Юрой, с другими оставшимися в Севастополе одноклассниками. 15-го июля был уже курсантом ХВМУ.

Обучение велось по ускоренным программам, теоретические занятия чередовались с общевойсковой подготовкой и строительством оборонительных позиций в окрестностях города. В связи с обстановкой на фронте училище в середине октября эвакуировали из Харькова в Ашхабад. Там продолжали обучение с ноября 1941-го по май 1942-го года. С февраля 1942-го года стали дежурить на размещенных в городе госпитальных базах. Осваивали элементы ухода за ранеными, лечение различных травм. Стали ассистировать при операциях. На одном из дежурств я помогал перевязывать раненого с высокой ампутацией обеих ног. В разгар перевязки он вдруг взял меня за руку и назвал по имени. Раненым оказался Юра Тысячный. Тяжелое ранение и перенесенные страдания так изменили его облик, что я не узнал его. Мне удалось несколько раз навестить Юру и узнать, как складывались события и что произошло с моими бывшими одноклассниками, оставшимися в Севастополе.

В начале августа 1941 года ребят стали снимать с занятий. Они строили полосу обороны где-то в районе Бахчисарая. Вели земляные работы, оборудовали позиции для легких орудий и пулеметов. Кое-где делали подобие противотанковых препятствий - изменяли крутизну стен оврагов и, используя местный рельеф, соединяли овраги рвами. В перерывах между строительными работами занимались огневой подготовкой, осваивали стрелковое оружие, приемы штыкового боя. Обстановка на фронте становилась все тревожнее, противник приближался к Крыму. Вскоре уже в составе батальонов морской пехоты ребята заняли оборонительные позиции. А потом - прорыв на перешейке, десантирование парашютистов в тылу, немецкие танки на Крымской земле. Позиции у Бахчисарая не смогли сдержать натиск имеющих боевой опыт и хорошо вооруженных захватчиков. Автоматического оружия у ребят не было, выданные запасы винтовочных патронов были быстро израсходованы. Отбивались гранатами. Силы были слишком неравные. Где-то укрепрайон обошли и бои велись уже за спинами обороняющихся. Группа ребят осталась в окружении и их дальнейшей судьбы Юра не знал. Погибли ли они, попали ли в плен или кому-нибудь удалось уйти в горы. Юра назвал мне десятка полтора фамилий наших бывших одноклассников, которых видел убитыми или ранеными. А потом он сам был тяжело ранен. Как ему оказывали помощь, выносили с поля боя и как он оказался в госпитале Юра не помнил - был без сознания. Очнулся уже после того, как ампутировали левую ногу. Госпиталь был где-то под землей, в скальном грунте и рядом с морем. В перерывах между разрывами снарядов и бомб слышался шум волн и крики чаек. Состояние было очень тяжелое, раны инфицированы, развивалась гангрена. Юра снова был без сознания и не знает, как раненых удалось эвакуировать из Крыма на Большую землю. Из-за гангрены пришлось отнять вторую ногу. До Ашхабада он побывал еще в двух госпиталях.

Последний раз мы виделись с Юрой в марте. Куда его направили из Ашхабада - узнать не удалось. Сказали, что куда-то на Урал, где вроде бы имелись специализированные госпиталя для «ампутантов», для подготовки их к протезированию. Но не знаю, могли ли подогнать протезы при такой высокой ампутации обеих ног?

Училище я закончил в конце мая 1942-го. Получил два кубика в петлицы, звание воен-фельдшера и направление в Москву, в резерв ГВСУ РККА (Главного военно-санитарного управления РККА). До столицы добирались почти месяц, а в резерве находились около двух суток. В первых числах июля был на Воронежском фронте. Получил назначение в действующий арт. полк РГК на должность военфельдшера дивизиона.

Попытки найти Юру после войны успеха не принесли. Знал, что архивы действовавших на фронте военно-медицинских учреждений - от дивизионных медсанбатов до армейских, фронтовых и тыловых госпиталей, были переданы на хранение в Центральный Медицинский Архив при Ленинградской военно-медицинской Академии. Многократно обращался туда, но ответа не получал. А потом добился получения двух документов. В первом мне сообщили, что в списках умерших в период прохождения лечения в фронтовых и тыловых госпиталях Тысячный Юрий Владимирович, 1923 года рождения, уроженец города Киева, не значится. Во втором ответе мне сообщили, что поиск конкретного лица, находившегося на лечении, а так же сведения о характере ранения и исходе лечения возможны только, если известны наименование и номер военно-медицинского учреждения. Таких сведений я не имел и понял, что поднимать архивы многочисленных госпитальных учреждений для поиска сведений об Юре никто не будет. Неутешительным был и мой запрос в Киевский адресный стол. Ни Юра, ни его родители в Киеве после войны не проживали.

Воспоминания об Юре всегда вызывают в памяти наши с ним довоенные годы. И напоминают о том, как случай может вмешаться в судьбу, круто ее изменить и заставить по-новому пройти весь дальнейший жизненный путь. Для меня подобным случаем стала полученная в Севастополе контузия. Она разлучила нас с Юрой, лишила возможности стать моряком и привела в медицину, о которой раньше даже не думал. И которой в дальнейшем посвятил более полувека. Не знаю, как могла сложиться моя судьба, если бы остался в Севастополе вместе со своими товарищами по военно-морской спецшколе. А Юру я никогда не забываю. Наши детские и юношеские годы до Севастополя прошли одинаково. Выражаясь морской терминологией, наши судьбы шли «параллельным курсом». Вспоминаю его подтянутую, спортивную фигуру, наши общие интересы, мечты и планы. А потом – встреча в Ашхабаде. Перед лазами – короткие, не сформировавшиеся, кровоточащие
культи на месте ампутированных ног. Такие схожие в начале жизненного пути, наши судьбы резко разошлись. Я пережил войну. Несмотря на ранения, возвратился домой на своих ногах, без видимых увечий. Получил образование и достиг определенных успехов на профессиональном поприще. Обзавелся семьей, вырастил детей и внуков, дожил до правнуков. А какова была дальнейшая судьба Юры? Нашел ли он родителей, близких? Хватило ли силы воли преодолеть психологический стресс тяжелого увечья? Приспособился ли к новым, непростым условиям жизни? Все эти вопросы остаются для меня без ответа.

И я, действительно, поминая своих погибших на фронте однополчан, непременно вспоминаю Юру Тысячного. И все послевоенные годы ношу в себе чувство вины перед ним на наши разные судьбы.
 

Марк Шварцман.

            На страницу Оглавления