На страницу Оглавления

         ФРОНТОВЫЕ МИНИАТЮРЫ.

Жизнь продолжалась и на войне. Со всеми ее радостями и горестями, с каждодневными опасностями, с потерями ставших близкими фронтовых товарищей. Какой она была для нас, фронтовая жизнь ?

Постараюсь поменьше вспоминать о боях и смертях. Хотя, прямо или косвенно, все события на фронте проходили на фоне больших или малых сражений.

Суровую, повседневную действительность войны попробую смягчить отдельными запомнившимися эпизодами. Временами они присутствовали и являлись для нас, молодых ребят, своеобразными жизнеутверждающими факторами, которые скрашивали нелегкое фронтовое бытие…    

ФРОНТОВОЙ БЫТ.

В конце восьмидесятых годов мне довелось редактировать материалы для сборника о боевом пути 25-й Гаубичной арт. бригады. Для однополчан бригада вспоминалась, как второй родной дом, сблизивший и сдруживший нас на тяжелых фронтовых дорогах.

Среди переданных мне писем были воспоминания лейтенанта Миши Терехова, командира взвода управления батареи 320 ГАП. Приведу дословный отрывок из этого письма:

«Когда спрашивают о фронтовом быте, каким он был, можно ответить – кто, где и кем служил. И на фронте были такие должности и части, которые располагались на удалении от передовой, в населенных пунктах. Нам же, солдатам и офицерам из взводов управления батарей, чаще всего приходилось находиться в пехоте, рядом с командирами взводов и рот. И, как правило, в полевых условиях. Выкопаешь себе ровик, перекроишь чем-либо – плащ-палаткой, хворостом, если повезет - досками от забора или сарая, пустыми снарядными ящиками. Снежком присыпет - вот и тепло. Если поблизости есть стог - надергаешь охапку сена. Или наломаешь ветки, лапник - вот и постель. Шинелью накроешься, иногда даже сапоги снимешь. Надышишь, согреешься - красота. Утром в мороз вставать неохота. Все это, конечно, если нет сильного боя. Таким он был, наш ночной быт. А днем - на НП, с биноклем или стереотрубой в ровике, наблюдаешь за противником.

Бывало зимой придет к нам на НП солдат с термосом, принесет обед, хлеб. Откроешь термос - а там все замерзло. Ледышки наковыряем ложкой в котелок. Если удастся - отогреем. И едим за весь день. И никто от такого замерзшего обеда не болел. Замерзший хлеб старались раскрошить и разогреть за пазухой. А если позволит обстановка - в котелке на костре разогреем - вкуснота. Нет ничего милее этого теплого мякиша хлеба. Вот примерно так вспоминается мне наш фронтовой быт, наши будни. Может кому-нибудь это покажется романтичным. Но романтика была трудная, под огнем. "Рядом погибали товарищи, с которыми грелись в одной землянке, ели из одного котелка, выкуривали одну фронтовую самокрутку…».

Так описал Миша Терехов фронтовые будни КВУ батареи. Во взводе управления моего дивизиона быт был примерно таким же. Только иногда, если позволяла обстановка, вместо одиночных ровиков копали землянки, где могли разместиться 3-4 человека. Вторая половина 1942, весь 1943 и начало 1944 годов мы обустраивали свой быт во временных полевых убежищах. Если мне не изменяет память, то только несколько раз встречали на своем пути целые, не разрушенные или не сгоревшие строения, и могли провести ночь под кровлей. Хорошо запомнилось, как приспособились к подобным условиям походного быта. В каждом орудийном расчете, в каждом отделении на КП дивизиона имелся свой шанцевый инструмент - лопаты, лом, топор, пила. Самоорганизовались в подобие строительных бригад и обустраивали свои жилые времянки в соответствии с физическими возможностями и талантом умельцев. С почина нашего полкового «острослова», командира 1-го дивизиона Миши Доброхотова, процесс перемещения и обустройства КП на новом месте стали называть «кочевым табором».

Роль коменданта на командном пункте моего дивизиона отводилась старшине Чермашенцеву. Работавший ряд лет до войны председателем колхоза, он имел навыки «полевой» жизни. Сам следил за укрытием автотранспорта, за пищеблоком (нашей полевой кухней), а также за охраной КП. Я обычно размещался вместе с начальниками разведки и связи дивизиона. А весь наш КП размещался на пятачке радиусом в несколько десятков метров и состоял из 6-8 землянок. Опыт подобного строительства постоянно накапливался и совершенствовался. Вопреки инструкциям, мы старались возить с собой кое-какие строительные детали для перекрытия земляных котлованов (щиты, доски), а также печи и трубы для обогрева. Если обстановка была относительно спокойной, а грунт не особенно тяжелым, наш «табор» строился за 3-4 часа. Спасая от осадков и холода, землянки были плохой защитой при обстрелах и бомбежках. Поэтому рядом с землянками выкапывали еще несколько более глубоких и узких ровиков - «щелей». Если недалеко от КП имелись лесные посадки или остатки строений - пилили лес, брали пригодные для перекрытий доски и бревна. Старались обезопасить размещение личного состава на НП, где опасность арт. обстрелов или бомбежек была особенно высока. Иногда разведчики делали там укрытия по типу блиндажей, перекрывая места размещения людей двумя-тремя этажами наката из бревен.

Помню, как после длительных стоянок, где успевали хорошо обустроить свои временные жилища, нам было жаль покидать насиженные места.

Примерно со второй половины 1944 года все чаще предоставлялась возможность располагать КП в населенных пунктах и пользоваться при этом уже ставшими для нас непривычными бытовыми удобствами. Тем не менее, полевой фронтовой быт запомнился на долгие годы.

Признаюсь, что в минуты затишья я даже иногда мысленно обдумывал свое будущее жилье. Если, конечно, доживу до мирных дней. И почему-то никогда даже не мечтал о послевоенной квартире с какими-то особыми удобствами. Обдумывал габариты и планировку землянки, которую смогу построить собственными силами, используя приобретенный опыт «таборного» строительства. Мечтал о том, как будет здорово, удобно и безопасно жить в таком земляном укрытии, со стенами, полами и потолками, обшитыми досками, с высоким дверным проемом и удобными ступеньками. И, на всякий случай, планировал обязательно сделать накат из бревен. Вдруг прилетит снаряд или упадет бомба.

Сейчас это может показаться странным и не совсем нормальным. Но, видимо, таковым было выработанное годами восприятие окружающего мира, своеобразная психология самосохранения у многих, кто прошел суровую школу войны.

В начало __↑

ПОЛЕВАЯ КУХНЯ.

Она была нашей поилицей и кормилицей, важным компонентом трудного фронтового быта. Надо признать, что далеко не всегда котловое довольствие удовлетворяло наши потребности. Многое зависело от обстановки на фронте, от качества работы тыловых служб. Сварить кашу из топора мог только солдат из популярной детской сказки.

Попробую рассказать, как работала полевая кухня в управлении моего дивизиона. Это была довоенная армейская полевая кухня - большой котел с герметической крышкой, смонтированный на двухколесном прицепе. Под ним имелась дровяная топка с вытяжкой в виде приставной или складывающейся трубы. Подобные полевые кухни были и на батареях. Когда летом 1942-го я пришел в дивизион, кухни, как и орудия, тянули трактора. С лета 1943-го кухню прицепляли уже к автомашинам. В управлении дивизиона работало два повара - Кондрашин и Науменко. Не случайно всех армейских кулинаров называют «кашеварами». Каши и крупяные супы являлись постоянными блюдами нашего горячего рациона. И редко можно было чем-то дополнить эти крупяные кулинарные «шедевры». Бывало, что котловое довольствие и вовсе отсутствовало. В периоды передислокаций, особенно в ходе наступательных операций, тылы полка отставали, и снабжение продуктами прекращалось. Далеко не всегда удавалось пополнять запасы продовольствия за счет трофеев. Шли по разоренной войной земле, через разрушенные и сожженные населенные пункты, где в погребах и временных землянках ютились голодные старики, женщины и дети. Мы всегда старались поделиться с ними теми скудными запасами продовольствия, которое имели.

Надо отдать должное старшине управления дивизиона Чермашенцеву, нашему «Бате». Он умел создавать некоторый запас продуктов, и его хозяйственность и бережливость очень часто выручала в трудные периоды, когда снабжение по «армейским нормам» прерывалось.

Попробую несколькими примерами проиллюстрировать наш фронтовой быт с точки зрения организации питания. Ведь частью моих служебных обязанностей, наряду с оказанием неотложной помощи и эвакуации раненых, был контроль за работой полевой кухни.


Очень запомнился день, когда мы наступали севернее Сталинграда, чтобы замкнуть кольцо окружения вокруг войск противника, ведущих бои в городе. Продвигались по заснеженной степи, продуваемой ветрами. Заканчивались снаряды и топливо для тракторов. И уже несколько дней не получали горячей пищи. Тылы полка отстали, снабжение прекратилось, запасы продовольствия иссякли. Было очень холодно и голодно. «Батя» Чермашенцев достал из своего «НЗ» последние полкотелка муки. С трудом разожгли небольшой костер из стеблей прошлогодней кукурузы, натопили снежной воды, замесили пресное тесто без соли и с трудом пекли крохотные лепешки на саперной лопатке, которую разогревали на костре. Никогда не забуду, как человек тридцать наших управленцев - разведчиков, топографов, связистов - замерзшие и голодные, ждали вокруг костра свою порцию полусырых, а иногда наоборот, подгоревших и обуглившихся кусочков теста.

Через пару дней была вынужденная остановка в станице Чернышевской, оставленной противником. Двигаться дальше мы не могли - израсходовали всю солярку и трактора остановились. Почти не оставалось и снарядов. С наименованием «Чернышевская» связаны тяжелые воспоминания о неравном бое с превосходящими силами противника и с большими потерями. С этим же наименованием связано воспоминание о первых в моей жизни «трофеях». В пустой станице оказался брошенный отступающим противником большой продовольственный склад, где мы нашли множество самых разных деликатесов. Они поступали к немцам из стран оккупированной Европы. Мы попробовали тогда голландские шпроты и сардины, сгущенное молоко и мед, галеты, сыры. Были там французские и испанские вина, сигары и сигареты. А на рассвете через станицу прорывалась большая колонна вражеской бронетехники. Нам пришлось выдержать неравный бой, в котором дивизион потерял более половины личного состава. Поэтому воспоминание об этих первых в моей жизни трофеях связано с памятью о погибших товарищах.


Конец 1942-го и начало 1943-го года были связаны с перебоями в работе тыловых служб. Положенный ассортимент продовольствия иногда не поступал к нам неделями. Помню, как «Батя» раздобыл где-то в брошенных подвалах пол мешка фуражного зерна с примесью шелухи. А потом, в другом разрушенном доме, нашли примитивную «мельницу» - два каменных жернова. Толкли и перетирали зерновые отходы, а полученная «крупа» некоторое время была единственным подспорьем для приготовления жидкого супчика. И мы радовались хотя бы этому горячему питанию. Бывало, что кухня могла обеспечить только кипятком. Заварки не было, и согревались горячей водой. Выручал запас припасенных старшиной сухарей. Запомнился показавшийся мне очень вкусным подсолнечный «жмых». Взяли несколько кругов этих отходов после приготовления подсолнечного масла на развалинах сгоревшего предприятия. Разломали круги на небольшие куски и пытались жевать, высасывали из жмыха остатки маслянистой жидкости. Но в основном, если исключить временные перебои в снабжении, тыловые службы все же обеспечивали предусмотренным нормами продовольственным пайком.


Весна и начало лета 1943-го запомнились мне, как пребывание на отдыхе. Полк стоял в обороне на рубежах Донца. Жили в обжитых землянках, в лесу, недалеко от Красного Лимана. Тылы полка были близко, перебоев в снабжении не было. Ежедневно получали двукратное горячее питание, и почти постоянно можно было брать кипяток. С точки зрения полноценности пищевого рациона сказывалось отсутствие витаминов и у многих тогда появились признаки авитаминоза – кровоточили десны, шатались зубы. Единственной возможностью спасти положение стало приготовление настоев и отваров из свежей зелени. Повара ворчали, но слушались. Несколько раз готовили подобие щей из молодой крапивы, делали отвар из побегов молодых елей. Отвар был горький, пили его с трудом. Когда дивизион перебросили на Изюмский плацдарм, при очередном артобстреле КП, тяжелое ранение получил наш кашевар Кондрашин. Я отвез его в дивизионную ОМСР, и к нам он больше не возвратился. До конца войны моим подопечным «шеф-поваром» оставался Науменко.

С лета 1943-го стала регулярно поступать американская помощь по так называемому ленд-лизу. И ассортимент питания значительно улучшился. Выручали мясные консервы, колбасные фарши. Мясная тушенка в сочетании с крупами делали и первые, и вторые блюда более полноценными по калорийности и по вкусовым качествам. А колбасные фарши служили сухим пайком. Отступавший противник часто бросал свои обозы и склады. Так что у нашего хозяйственного старшины теперь всегда был солидный продовольственный НЗ. Теперь наша полевая кухня вполне справлялась со своей задачей, обеспечивая горячим и достаточно разнообразным питанием и заслуживая признательность со стороны пользователей. Да и наш «кашевар» Науменко, прослуживший в дивизионе до конца войны, обрел достаточный кулинарный опыт.

Послевоенной судьбы повара Кондрашина я не знаю. Хочется верить, что несмотря на тяжелое ранение он остался жив. А с Науменко мы встретились через сорок лет, на праздновании очередного юбилея дивизии в Хмельницком. Приехал он туда из Донецка, где работал шеф-поваром в ресторане. Мы вспомнили давние наши дела и посмеялись над некоторыми из них. В частности Науменко признался мне, что именно он был подопытным кроликом, испытавшим на себе алкогольный допинг из моих противохимических пакетов.

Подводя итог воспоминаниям о нашей полевой кухне, могу смело повторить, что она честно выполняла свой долг и может наряду с орудийными расчетами заслуженно считаться одной из боевых единиц дивизиона.

В начало __↑

ПУТИ - ДОРОГИ.

Пройдено:

Маршем 3500 км.
С боями 4450 км.
По жел. дороге 7940 км.

Эти данные приведены в итоговой справке штаба нашей дивизии после окончания войны.

Километраж железнодорожных перевозок подразделений дивизии эшелонами подсчитать можно. А вот перемещения маршем и с боями, вероятно указывает вектор, глубину наступательных операций от Сталинграда до Граца. Материалы, взятые в Центральном Архиве Министерства Обороны СССР, указывают, что полки и бригады 7-й АДП огнем и колесами поддерживали боевые действия подразделений 19-ти Армий на восьми фронтах. И, в зависимости от боевой обстановки, места дислокации постоянно менялись. Перемещались вдоль линии фронта для подготовки прорыва обороны противника и последующего наступления или усиливали оборону там, где можно было ждать наступление со стороны противника, особенно на танкоопасных направлениях.

С лета 1943 года, когда в моей бригаде трактора заменили автотягачами - Студебекерами, нас наряду с легкими арт. полками часто использовали для поддержки мобильных танковых, мотомеханизированных и кавалерийских корпусов, которые вводились в прорыв обороны противника. В том числе для боевых действий в рейдах по тылам противника. И автомобильные спидометры наматывали многие десятки тысяч километров тяжелых фронтовых дорог. Постоянные автопутешествия хорошо запомнились. А там, где были путешествия, встречались и приключения.. В ряде случаев я был их свидетелем, а иногда даже непосредственным участником. Вот некоторые из них.


В начале января 1944 года, после трехмесячных боев, мы покидали Никопольский плацдарм. Пунктом сосредоточения была железнодорожная станция Пришиб, где предстояла погрузка в эшелоны. Несмотря на январь, снег отсутствовал и было довольно тепло. Выбираться с позиций вблизи приднепровских плавней, через перекопанную вдоль и поперек степь, оказалось трудно. Мощные Студебекеры с гаубицами на прицепе буксовали в оттаявшей земле. Приходилось поочередно вытаскивать тяжелые машины с орудиями, прицепляя цугом дополнительные тягачи. Колонна дивизиона медленно тянулась, стараясь выбраться на более плотную грунтовую дорогу.

Я ехал в кузове штабного Студебекера, уютно устроившись среди тюков и мешков с имуществом запасливого старшины. В кузове было человек десять - писарь штаба Кулаков, несколько топографов и связистов. Старшина Чермашенцев ехал в кабине с водителем. Машина медленно ползла, скользя и пробуксовывая в колеях размытой дороги. Стояла пасмурная погода, можно было не опасаться налетов вражеской авиации. Было спокойно, уютно, я пригрелся среди мешков и задремал. Снилось что-то приятное. А проснулся от того, что кто-то больно щипал меня за ногу. Естественно, ногу я отдернул. И сразу раздался знакомый голос старшины: «Живой!» С меня сняли мешки и я оказался лежащим поверх кучи разбросанного груза. А рядом, на боку, лежал наш Студебекер!
Оказалось, что буксуя, машина стала медленно сползать в придорожный овраг. Все, кто был в кузове, успели спрыгнуть на землю. Кроме меня, который спокойно проспал это событие и свалился в овраг вместе с машиной. Я продолжал наслаждаться сновидениями, присыпанный кучей выпавшего имущества. К счастью, завалившие меня мешки и тюки были мягкие. Из кучи торчала моя нога. И Чермашенцев опытным путем проверил, остался ли я жив.


Еще одно транспортное происшествие произошло со мной примерно через месяц. Дату и место точно не помню. Но на собственной персоне пришлось испытать вес 122 мм. гаубицы, т.е. три тонны. На этот раз я ехал с замыкающей колонну дивизиона 7-й батареей. Помню, что передвигаться было снова тяжело. Конец января - начало февраля – все же зима. И природа взяла свое. Только вместо непролазной грязи на пути к станции Пришиб нас одолевали снежные заносы, наметавшие поперек дороги сугробы. Приходилось соскакивать с машины, чтобы помочь преодолеть трудные участки. Как только машину удавалось сдвинуть с места, мы догоняли ее и на ходу забирались в кузов. При этом ступенькой служили станины гаубицы. Станины обледенели, были скользкие и на одном из этапов залезания в кузов я соскользнул со станин и упал на дорогу. Машина продолжала медленно ползти вперед и я видел надвигающееся на меня колесо гаубицы. Успел откатиться чуть в сторону. Мне повезло –обод колеса орудия проехал только по левой голени, вдавив ногу в относительно мягкую, еще не утрамбованную, снежную «подушку». Смог даже самостоятельно подняться и хромая побежать за машиной. Кто-то из батарейцев, увидев мое падение, остановил машину. Ехавший в кабине с водителем младший лейтенант, командир огневого взвода (фамилию не помню), усадил меня в кабину с шофером, а сам забрался на мое место в кузов. Нога болела, но я мог наступать на нее. Осмотревший травму врач ПМП Алхазашвили сказал, что обошлось без перелома. Смазывал голень иодом, туго бинтовал ее, и несколько дней передвигался, опираясь на палку. А потом палку выбросил и о происшествии постарался забыть. Хотя понимал, что если бы гаубица проехала не только по голени, никакая снежная подушка меня бы не спасла.


Немало происшествий бывало и при транспортировке раненых. Отвозили мы их не всегда в ПМП или ОМСР дивизии. Иногда ближе были медсанбаты пехотных дивизий. Нередко состояние раненых требовало ускорить доставку их в ближайшие полевые госпиталя. Все решали оперативно, в зависимости от характера ранений и мест расположения ближайших пунктов оказания медицинской помощи. Ориентиром являлись временные указатели, выставляемые на путях эвакуации. Обычно это были дощечки, острием указывающие направления. На указателях писали наименование мед. части, а так же километраж до места назначения. Ездить с ранеными мне приходилось и днем и ночью. До 1944 года почти постоянным моим водителем был любимый и уважаемый нами Паша Савоненков, а транспортом - его старенькая, видавшая виды полуторка. На этой заслуженной «газушке» любил ездить и мой комдив Ваня Тумаренко.

Вскоре после начала наступательных боев на Изюмском плацдарме пришлось везти двух носилочных раненых. Судя по дорожным указателям, недалеко должен был располагаться медсанбат 59-й Гвардейской. СД, где в приемно-сортировочном отделении работал Ваня Бойко. Мы с ним были в одном взводе, когда обучались в Харьковском ВМУ. Выехали, когда уже смеркалось. Скоро стало совсем темно. Паша, соблюдая светомаскировку, только изредка ненадолго включал подфарники. Не знаю как, но мы проскочили в темноте нужный поворот и стрелки - указатели больше не попадались. Впереди, в относительной близости, постреливали из автоматов. Изредка взлетали осветительные ракеты. Я решил найти пропущенную развилку дороги и пошел на ощупь впереди машины. А Паша ехал вслед за мной на малом газу. Становилось ясно, что мы заблудились. Стал ожидать пуска очередной осветительной ракеты. чтобы осмотреться. А через пару минут из темноты раздался голос, предложивший мне лечь на землю и не двигаться. Предложение это сопровождалось родным и понятным матом. Ко мне подошли двое с автоматами. Увидев нашу газушку с ранеными, снова матюгнули и сказали, что здесь не медсанбат, а передовая. Ребята оказались из сторожевого охранения. Впереди, в сотне метров, были окопы стрелковой роты, а за ними - противник. И еще они сказали, что мы только что проехали по минному полю и непонятно, как это мы не напоролись на установленные там мины.

Как мы потом с Пашей пятились задним ходом, опять рискуя нарваться на мины, как выехали на потерянную развилку дороги, как добрались до медсанбата и сдали раненых - рассказывать не буду. Важно, что финал был счастливым. К утру вернулись домой, в дивизион.

Паша потом сказал мне, что наверное Бог все же есть. И что, будучи атеистом, поставил бы ему свечку в храме за то, что он сберег нас в ту ночь.


Это транспортное происшествие имело для меня запомнившиеся последствия. Дивизион находился на марше. Был конец марта 1944 года. Я снова ехал в машине, замыкающей нашу колонну. В кузове машины был полный комплект - шестьдесят ящиков с гаубичными снарядами. А водителем был известный в дивизионе Миша Ходаковский, одессит и балагур. В пути он всегда успевал рассказать много забавных историй. Дорога была тяжелая. Много луж, рытвин, глубокие колеи в глинистой почве. Незадолго до нас прошли танки, оставив многочисленные отпечатки гусеничных траков и еще больше размесившие грунт. Очередной раз машина забуксовала и не смогла выбраться из глубокой колеи. Пробуксовывая, Студебекер оседал все глубже. Мотор перегрелся. Пришлось выключить двигатель, чтобы дать ему остыть. Сменили воду в радиаторе, набрав ее из луж. Снова завели мотор. но машина, пробуксовывая, совсем легла днищем на грунт. Выбраться из глубокой колеи мы не смогли. К счастью минут через двадцать в нашем направлении проехала самоходная установка СУ-76 и мы упросили ребят вытащить нас на тросе из вырытой колесами ямы. А еще через пару минут Миша сказал мне, что машина «не тянет». Полез под кузов и обнаружил поломку крестовины карданного вала. С огромным трудом, очень медленно, добрались до ближайшей деревушки под названием «Харченкив хутор». За это время наш дивизион ушел далеко вперед и мы остались одни. Стали останавливать редкие проезжающие автомашины со слабой надеждой найти у кого-нибудь запасную крестовину к кардану. Промучились почти трое суток. Днем возились с машиной и дежурили на дороге. Ночью Миша спал в кабине Студебекера, а я в крайнем домике рядом с дорогой. В итоге крестовину мы все же достали, починили кардан и догнали свой дивизион километров через пятьдесят. Комдив уже посылал за нами машину, но мы с ней каким-то образом разминулись.. А еще дней через десять я тяжело заболел. Термометр зашкаливало за сорок градусов. Дико болела голова. И никакие лекарства из имеющегося у нас запаса медикаментозных средств самочувствие не улучшали. Позвонили в полк. Приехавший консилиум наших докторов (врачи Спасский и Шульга) правильный диагноз мне не поставили. А еще через сутки проезжавший мимо КП дивизиона начмед дивизии подполковник Фридман нашел у меня характерные высыпания на коже и диагностировал сыпной тиф. Заразился я вероятно тогда, когда ночевал в домике пока мы с Мишей Ходаковским ремонтировали кардан. Спал я тогда на глинобитном полу, застланном соломой. И обе ночи на этой «постели» подночевывали легко раненые, добирающиеся своим ходом до расположенного по трассе полевого госпиталя. Признаки болезни проявились как раз в сроки инкубационного периода после заражения. А дальше - сыпнотифозное отделение армейского инфекционного госпиталя.

Обстригли, обработали, заменили все мое белье и обмундирование. Первая неделя пребывания в госпитале была очень тяжелая. Головные боли, кошмары, бред. Когда пошел на поправку, до того ослабел, что учился ходить. Передвигался только облокачиваясь о спинки коек и опираясь о стены. А после выписки пришлось искать свою часть. За проведенные в госпитале три недели фронт продвинулся далеко вперед. Передвигался на попутном транспорте и пешком. Везде расспрашивал о своей 7-й дивизии. В том числе на кордонах заградотрядов. Вероятно через неделю добрался до Тирасполя, где располагались тыловые службы 3-го УФ, Пожалуй, основным внешним признаком при поиске своей дивизии для меня была эмблема, которой метили наш автотранспорт. На борта и дверцы кабин автомашин через трафарет наносился контур фигуры прыгающего хищника (так и не знаю точно - ягуара или пантеры). И я всюду искал машины с таким опознавательным знаком. Думал уже обратиться в военную комендатуру города, но побоялся. Знал, что меня могут откомандировать в какую-либо часть, где нужен военфельдшер. В итоге меня все же выручил «прыгающий ягуар». В одном из переулков на окраине Тирасполя нашел «Интер» с подобным символом. Это была автомашина из тылов дивизии, приехавшая за каким-то имуществом. Далее все было просто. С «Интером» доехал до Слободзеи, где тогда стояли тылы дивизии. Оттуда - до своей бригады, а затем - в полк. Встретили, как родного. Думали, что больше не увидимся, так как шла подготовка к переброске 7-й АДП на Карельский фронт. А еще дней через десять мы уже грузились в эшелоны на станции Раздельная.

В начало __↑

ПРОТИВОХИМИЧЕСКИЕ ПАКЕТЫ.

Помню, что еще в довоенные школьные годы среди популярных тогда нагрудных значков «ГТО», «Ворошиловский стрелок», был и значок «ПВХО». Эта аббревиатура переводилась, как «Готов к противовоздушной и химической обороне».

В военно-медицинском училище был курс «Санхимзащиты». Изучали способы простейшей индикации химического оружия и оказания само и взаимопомощи. Говорили, что на фронте у нас будут специально обученные помощники - хим. инструктора. Когда я летом 1942 года приехал в полк, подобных штатных единиц ни на батареях, ни в дивизионе не было. А в полку имелся один офицер при штабе полка – начальник хим. службы. Кажется, штатных помощников он не имел и какими запасами и средствами противохимической защиты он обладал я не знаю. У нас в дивизионе еще при формировании выдали всем противогазы, были немногочисленные укладки с противоипритными накидками и бахилами, а также ящики с противохимическими индивидуальными пакетами. В условиях нашей походной жизни противогазы на себе никто не носил. У кого-то они хранились вместе с небогатым личным имуществом в вещевых мешках. Кто-то в силу разных причин их терял и даже выбрасывал, Накидки и бахилы я вместе с нашим начхимом капитаном Фиминым списал, как пришедшие в негодность из - за неблагоприятных климатических воздействий – жары, морозов и пр. Списание это произошло еще перед началом Сталинградской операции.

Единственным числящимся за мной противохимическим имуществом оставались шесть ящиков с хим. пакетами. За их сохранность я расписывался в инвентарной ведомости. Укладки были громоздкими и довольно тяжелыми. Каждая содержала, кажется, полсотни пакетов и, вместе с тарой, весила не менее двадцати килограммов. Свои ящики я возил в кузове нашего штабного Студебекера, около кабины водителя. Из - за них у меня даже возникали мелкие конфликты со старшиной Чермашенцевым, которому постоянно не хватало места для хозяйственного имущества. Почти два года свои ящики я ни разу не вскрывал и в душе был даже солидарен со старшиной, сознавая что мы возимся с практически бесполезным грузом.

Почти ежемесячно приходилось заниматься погрузо-разгрузочными работами. Для пополнения запасов снарядов арт. техник дивизиона либо начальник арт. снабжения полка брали автотранспорт для получения боепитания на армейских складах. Обычно машины брали на батареях, но иногда для этих целей забирали и штабной Студебекер. Приходилось выгружать все наше имущество, а когда полученные снаряды разгружали на огневых позициях, вновь загружать нашу автомашину. Каждая такая разгрузка и погрузка являлись поводом для того, чтобы наш хозяйственный «батя» излил на меня дозу недовольства за то, что я занимаю хим. пакетами удобное место в передке кузова.

Очередная погрузо-разгрузочная операция произошла в конце июля 1944 года. Готовился очередной прорыв обороны финнов в направлении на Питкяранту. Для предстоящей арт. подготовки надо было получить боепитание и для подвоза снарядов у нас опять взяли штабной Студебекер. После разгрузки на огневых позициях машина вернулась на КП и я стал кантовать свои ящики поближе, чтобы сложить на привычное место в передке кузова. Наблюдая за моими усилиями Ваня Тумаренко вдруг сказал: «Не мучайся, доктор, брось ты их. Спишем, как боевые потери». Помню, что возразил, ссылаясь на начхима полка, у которого расписывался за сохранность вверенного мне имущества. И тогда Ваня обратился к Чермашенцеву. Дословно, конечно, не помню. Но смысл сказанного был такой: «Ладно, батя, давай покаемся перед доктором, что уже давно его обманываем. Открой ящик и покажи, что мы возим». Чермашенцев топором вскрыл крышку одного из ящиков и я увидел вместо хим. пакетов с десяток обгоревших кирпичей, переложенных для уплотнения стружками и ветошью. Подобное же содержимое оказалось во всех остальных ящиках.

Подлог был совершен еще в период боев на Никопольском плацдарме, в ноябре 1943 года. Так что я оберегал вместо хим. пакетов кирпичи уже девять месяцев.

Вот история этой аферы. По каким- то причинам службы тыла не получили своевременно водку. И снабжение «наркомовской дозой» прервалось недели на две. Стояли мы тогда на Никопольском плацдарме, в открытой степи. Были довольно сильные морозы. Топлива не хватало и его старались сберечь для кухонь. Землянки почти не отапливались и люди мерзли. Кто тогда проявил инициативу не знаю. Потом говорили, что в качестве подопытного «кролика» выступил наш кашевар Науменко. Он вскрыл один хим. пакет, профильтровал имеющуюся в нем емкость со спиртосодержащей жидкостью через противогазную коробку и выпил фильтрат «для сугрева». Остался жив и здоров, почувствовав после этого эксперимента согревательный и бодрящий эффект.

На следующий день эксперимент повторили уже вдвоем, с «Батей». Доложили о появившейся возможности пережить временный водочный дефицит, использовав для этого давно мешавшие старшине «бесполезные» ящики. Дали даже Ване Тумаренко попробовать необычной согревающей жидкости. В итоге и было принято судьбоносное решение.

Как работало подпольное производство по переработке хим. пакетов не знаю. Эту процедуру делали во время моих отлучек с КП на батареи и НП. Не знаю, сколько тогда могли собрать эрзац - водки. Помню только, что пару раз говорил Чермашенцеву, наливавшего перед обедом «наркомовскую дозу», о каком-то постороннем привкусе. Решили, что его причиной могла стать недостаточно хорошо промытая канистра, в которой хранилась «водка».

Когда я уяснил истинное положение дел с хим. пакетами, то осознал, что предложение Вани было пожалуй единственным выходом из этой «криминальной» ситуации. Составили акт о «боевых потерях», который Ваня сразу утвердил. Потом комдив со старшиной попросили у меня прощение за то, что не сразу посвятили меня в суть дела и мне из - за этого пришлось оберегать, разгружать и погружать укладки с кирпичами, Так и не знаю, догадался ли об этой афере начхим полка. Но акт о списании хим. пакетов он принял безоговорочно. А хим. пакетов нам в дивизион больше не давали.

В начало __↑

ОРУЖЕЙНАЯ ТЕМА.

Помню, как заканчивая военно-медицинское училище, мечтал об офицерской форме, красивом ремне с пряжкой, планшете, желанных командирских кубиках в петлицах. И, конечно, о кобуре с револьвером. Было мне тогда восемнадцать с «хвостиком» и мечты соответствовали возрасту.

Приехав на фронт, я довольно долго личного оружия не имел. Носил в медицинской сумке пару гранат «лимонок». А первый наган взял у убитого под Чернышевской заместителя командира батареи Дейнеко. Этот старый наган, выпуска, вероятно начала двадцатых годов, месяца три и был моим личным оружием. Потом разведчики подарили мне трофейный немецкий пистолет «Вальтер». Через месяц его у меня выпросил наш начальник штаба Крапивин, отдав взамен немецкий «Парабеллум». Он стал для меня личным пистолетом на все годы пребывания на фронте. Трофейное личное оружие у нас отобрали вскоре после окончания войны, когда мы переезжали из Румынии в Одесский Военный Округ. Во время боев на Днестре я взял у румынского полковника итальянский пистолет «Беретта», но о нем расскажу позже.

По роду своей мирной профессии на войне, стрелять пришлось редко, когда сама обстановка заставляла защищаться. Было это в Чернышевской, под Громославской, около Каменска - Шахтинского, на Изюмском плацдарме под Долгенькой. Пришлось серьезно обороняться в Югославии у Великой Кикинды, в Венгрии под Кишкунфеледьхазой и Шерегельешем. Несколько раз отстреливался и бросал гранаты, когда находился с комдивом на НП. В этих ситуациях пользовался, конечно, не пистолетом, а автоматическим оружием. Чаще всего автоматом ППШ, а пару раз отстреливался взятым у убитого немца «Шмайсером». На фоне своей повседневной жизни и забот, отстреливаться пришлось довольно редко. Но иметь оружие и носить его с собой заставляла сама атмосфера фронтовой жизни. Почти ежедневно надо было посещать огневые позиции батарей, довольно часто бывать на НП. Как правило, шел в одиночку. Места дислокации батарей и НП постоянно менялись. Основным, часто единственным, ориентиром являлись проложенные между КП, батареями и НП линии связи. А пролегали они через леса и рощи, поля и овраги. Редко была хоженая тропа. Шел через незнакомые пустынные чащобы и нередко думал, не затаилась ли на моем пути какая-нибудь засада. Неоднократно рассказывали, как наши разведчики ходили за линию фронта, захватывали «языка». Подобное могло иметь место и на нашей стороне. Как правило, передвигал кобуру парабеллума вперед, на живот. Держал ее открытой, чтобы можно было быстро выхватить оружие. Вторую половину войны, когда у нас хватало своих и трофейных автоматов, часто вешал на шею автоматическое оружие. Признаюсь, что вооруженный чувствовал себя увереннее. Бог миловал – поводов для самозащиты при походах на огневые позиции и НП у меня не было.

 

А из историй, связанных с оружием, остановлюсь только на одной. Произошло это событие вскоре после моего прихода в дивизион, в начале августа 1942 года. Оно стало для меня уроком на все последующие годы службы в армии.

Мои соседи по землянке на КП дивизиона, начальник связи Валерий Маджари и начальник штаба Вадим Соболев, уже с первых дней посвятили меня в чудодейственную силу немецких сульфамидов - «Элендрона» и «Эвбазина», и просили не упустить возможности обзавестись этими незнакомыми мне лекарствами. Поэтому, когда в ходе местных боев наша пехота отбила у противника деревушку и разведчики рассказали о том, что рядом со сгоревшими и разрушенными домишками имеются трофеи – остатки обоза, где среди разбросанного груза есть ящики с красными крестами на крышках, я решил осуществить поиск трофейных медикаментов. Получил согласие у заместителя командира дивизиона Егорова и, в сопровождении трех ребят - двух разведчиков и командира отделения связи сержанта Назарова, направился в поход. Километрах в трех от КП мы нашли полусгоревший поселок, разбитые немецкие фуры с имуществом, несколько неубранных трупов немцев и убитых лошадей. Запах был тяжелый, но я смело приступил к работе. Разведчики тоже что-то искали, а я обследовал ящики с медицинским имуществом. Ничего интересного там не нашел – в ящиках были немецкие перевязочные пакеты, сетчатые шины, жгуты. Подобного имущества у нас хватало, а никаких лекарственных препаратов не было. Поэтому я уже собирался завершить поиск трофеев. Ребята находились от меня в паре десятков метров и так же собирались возвращаться на КП. И тут, рядом с разбитой повозкой, я увидел на земле какой-то незнакомый предмет. Металлический, овальной формы, похожий на большое яйцо. Находка была окрашена в серый и синий цвета, а на конце имела колесико. Взяв в руки этот предмет и покрутив колесико я обнаружил, что оно отвинчивается от основного корпуса. А за открученным колесиком из овального корпуса потянулся шнурок. И девятнадцатилетний офицер стал забавляться красивой игрушкой. Держал колесико в руке, а яйцо, висящее на вытянутом шнурке, стал вращать вокруг пальца. Я не сразу понял, что произошло. Меня больно толкнули в спину, игрушку вырвали из рук и отбросили в сторону. Все это действие сопровождалось отборным матом. Я упал, больно ударившись о разбитую фуру. В руке осталось колесико с выдернувшимся из яйца шнурком, заканчивающимся металлическим стержнем. А упавший со мною рядом разведчик Коля продолжал поливать меня матом. Только когда невдалеке от нас прогремел взрыв и просвистели осколки, я понял, что игрался с боевой гранатой. Осколки нас не задели, а всю оставшуюся до КП дорогу я слушал нелестные отзывы в свой адрес. Уговаривал ребят не рассказывать о случившемся начальству. Ребята сохранили эту «тайну», о которой я сам потом рассказал Валере Маджари.

В дальнейшем мне не раз попадались трофейные гранаты, оружие, боеприпасы в ящиках и россыпью. Научился осторожно переступать растяжки, обходить подозрительные холмики, где могли быть закопаны мины. И старался быть предельно осторожен. А этот эпизод, происшедший в самом начале фронтовой карьеры, мог для меня стать последним. Спасший мне жизнь разведчик Коля вскоре был переведен от нас в другой полк. Со слов ребят, он погиб во время боев на Изюмском плацдарме. Я так и не узнал его фамилии.

В начало __↑

МЕТИЛОВЫЙ СПИРТ.

Тяжелый полевой быт на войне узаконил разумное потребление алкогольного допинга. Наркомовские «сто грамм» были своеобразной бодрящей и согревающей дозой, особенно в периоды погодного ненастья и зимней стужи. Но не всегда удавалось предотвратить случаи употребления сомнительных по качеству, временами даже ядовитых и смертельно опасных спиртосодержащих жидкостей. В моей памяти сохранилось два подобных чрезвычайных происшествия.

Вскоре после тяжелого боя около станицы Чернышевская меня вызвали на совещание в тылы полка. Там я узнал, что автослесари и механики полковой ремонтной автолетучки распили найденную ими бутыль со «спиртом». Жидкость оказалась действительно спиртом, но не этиловым, а метиловым. Из шести пострадавших четверо, употребившие большую дозу спиртного, погибли. А два человека, выпившие поменьше, ослепли.

После этого, совместно с замполитом дивизиона Новиковым и комсоргом полка Сивоконевым, мы провели беседы на всех батареях и на командном пункте. Рассказали о смертельно опасном метиловом спирте и строго запретили употребление любых неизвестных «трофейных» напитков.

Впоследствии я, уже индивидуально, несколько раз беседовал с шоферами и трактористами, которые иногда грешили употреблением незамерзающей на морозе спиртосодержащей жидкости «антифриз».


Прошло почти полтора года и судьба снова свела нас с метиловым спиртом. Запомнил этот день, 26-е февраля 1944 года. В День Красной Армии, 23-го февраля, бои шли еще на улицах Кривого Рога. Потом два дня. 24-го и 25-го, боевые действия продолжались на окраинах города.

Весенняя оттепель сделала дороги труднопроходимыми. Противник отступал в юго-западном направлении, а успешно преследовать его удавалось только кавалеристам, соединениям Гвардейского казачьего корпуса. Шли дожди. Машины с орудиями буксовали, застревали в глубоких колеях и все утро 26-го февраля мы помогали вытаскивать из них застрявшие Студебекеры с гаубицами. Колонна дивизиона растянулась. Временами нас обгоняла даже пехота со своими обозами. Несколько раз Ване Тумаренко приходилось останавливать колонну, чтобы дождаться отставших.

На одной из таких кратковременных остановок ко мне подбежали наши разведчики и потащили с собой в качестве «консультанта», осмотреть найденный «трофей». Впереди нас, метрах в ста от головной автомашины, был переезд через одноколейную железнодорожную ветку. Вероятно по ней доставлялась руда на Криворожские заводы. Рядом с переездом стояла брошенная цистерна. Уже на расстоянии явно ощущался сивушный запах. Когда я подошел к цистерне, там находилось десятка полтора ребят. Самый проворный, забравшись к открытому люку цистерны, готовил «пробу» - опустил в горловину привязанный к поясному ремню котелок. Котелок с жидкостью представили на экспертизу мне. Сам я метилового спирта никогда не видел, знал только его название. Но содержимое котелка настораживало. Жидкость была желтоватого цвета, а на поверхности расплывалось маслянистое пятно. Я пытался в самой категорической форме запретить пробовать на вкус это пойло, но меня никто не слушал. Ясно было, что сейчас какой-нибудь доброволец займется дегустацией. Поэтому я просто выплеснул содержимое котелка на землю. Реакция на это была бурная, а котелок сразу вернули верхолазу, готовому набрать новую порцию жидкости. Не знаю, чем бы это могло закончиться, если бы колонна дивизиона не тронулась с места. Обиженные на меня и матерящиеся разведчики бросились догонять свои машины, оставив «трофей»рядом с переездом. Я сразу рассказал о случившемуся комдиву и на следующей вынужденной остановке Ваня собрал всех комбатов и старшин. Вместе с замполитом и мной провели инструктаж и предупредили о запрете на пользование подобными «трофеями». Знаю, что о подозрительной цистерне сразу сообщили в полк.

Прошли годы. В конце семидесятых члены Московской группы ветеранов дивизии полковники Власов и Печенкин, получив в Генштабе допуск для работы в Центральном Архиве Министерства Обороны (ЦАМО), делали выписки о боевом пути 7-й АДП и о погибших однополчанах. Эти черновые материалы поступали ко мне. А я, в вечерние часы, обрабатывал и печатал архивные документы. Впоследствии их использовали для издания большого труда «Боевой путь 7-й АДП в архивных документах». Была сделана также «Книга памяти» - о безвозвратных потерях личного состава дивизии. И только в процессе систематизации этих материалов по бригадам, полкам, по датам событий мы узнали, что жертвами встречи со злополучной цистерной стали минометчики из 101-го полка З-й минометной бригады нашей дивизии. Дата место и причина гибели, зафиксированные в архивных документах, не оставляли сомнений. Смертельное отравление метиловым спиртом унесло тогда жизни нескольких десятков человек.


Чтобы закончить «алкогольную» тему, поделюсь запомнившимся случаем со спиртом - денатуратом. К счастью историей не трагической, а скорее криминально-комической.

Незадолго до моей демобилизации из армии, зимой 1947-го года, гарнизон бригады располагался в бывшей немецкой колонии со звучным наименованием Париж. Я, старший военфельдшер бригады, получил тогда из дивизионной медсанроты канистру со спиртом - денатуратом. Предназначался он для наружного применения - обжигания медицинского инструментария, компрессов, примочек, постановки банок и прочих лечебных манипуляций. Рядом с нашим медпунктом и стационаром был неотапливаемый флигель, который переоборудовали под «аптеку». Там, на самодельных стеллажах, разместили запасы медикаментозных средств и перевязочных материалов. Почти все медикаменты тогда поступали в порошкообразном виде, таблеток почти не было. И в «аптеке» мы развешивали, дозировали и фасовали порошки. Там же, на стеллажах, поставили разлитый в трехлитровые бутыли спирт-денатурат. Ключи от «аптеки» были у меня и у старшины мед. службы Зубкова, исполнявшего у нас обязанности завхоза медссанчасти. Аптечный флигель открывали по мере надобности. Иногда туда не заглядывали по несколько дней. Была зима. Минусовая температура держалась уже около недели. Возникла необходимость посетить «аптеку» и я открыл навесной замок. То, что я увидел, впечатляло. На полке красовалась одна неполная бутыль с денатуратом, из которой мы брали спирт для нужд медсанчасти. А остальные четыре бутыли валялись на полу в виде осколков стекла. Содержимое разбитых бутылей так же лежало на полу в виде сине-фиолетовых ледышек, имеющих форму «снарядов». Денатурат на морозе замерзнуть не мог. Поэтому мы сразу комиссионно провели следственный эксперимент. Сине-фиолетовую ледышку занесли в теплое помещение, где она растаяла и превратилась в воду, довольно удачно подкрашенную красителями. Виновный в подлоге особо не отпирался. Зубков с приятелями уже более месяца брал денатурат в качестве алкогольного компонента при застольях, заменяя спирт подкрашенной водой. Если бы не мороз, это хищение могло бы еще долго оставаться незамеченным. А виновник происшествия надеялся уйти от ответственности, устроив аварию стеллажа с бутылями. Ряд лиц тогда получили от комбрига дисциплинарные взыскания, а с Зубковым занимался следователь из военной прокуратуры. Итогов этого следствия я не дождался, так как в апреле побывал на приеме у командующего ОдВО и демобилизовался из армии.

Прошло много лет, но иногда и эта история при встречах однополчан вспоминается с улыбкой. Мой приятель Жора Эрн всегда при этом говорил, что афера Зубкова экспериментальным путем доказала: Спирт-денатурат в качестве алкогольного компонента дает необходимый бодрящий, опьяняющий эффект, не принося при этом явного вреда здоровью пользователей.

В начало __↑

ДОЛГО БУДЕТ КАРЕЛИЯ СНИТЬСЯ.

После степных просторов Украины природа Карелии впечатляла.

Белые ночи, густые девственные леса, многочисленные озера и болота с участками коварной трясины. В силу особенностей рельефа местности, характер боевых действий был непривычен. Транспорт мог передвигаться только по немногочисленным дорогам, а в лесах нас поджидали труднопроходимые тропы. Местами даже отсутствовала привычная сплошная линия фронта.

Повоевать в составе Карельского фронта довелось всего пару месяцев, а память сохранилась на долгие годы.

Помню, как дней через десять после форсирования Свири, где-то за Олонцом, мы попали под сильный артиллерийский и минометный обстрел. Я лежал за большим валуном, многотонной каменной глыбой овальной формы, попавшей сюда, вероятно, еще во времена ледникового периода. Камень оброс толстым слоем мха, лишайниками и внешне напоминал холм. Но это был не грунт, а обломок скалы. Лежал я за этим валуном, а осколки падали вокруг. Травянистый грунт был очень обманчив, скрывая от глаз заболоченные участки. Чтобы не провалиться в зыбкую почву, мы уже научились прощупывать тропу длинными палками и перепрыгивать с кочки на кочку. Падая на землю, осколки издавали глухой звук, своеобразный «шлепок», разбрызгивая находящуюся неглубоко под дерном разжиженную торфянистую почву.

Лежал, выжидая окончания обстрела. И любовался. Да, любовался голубым небом, красивыми облаками, пробивающимися сквозь кроны деревьев лучами солнца. Недалеко от меня, в траве, были видны стелющиеся ветви какого-то ягодника. Ягоды были с красно-розовыми бочками. Так и не знаю, что это было – может брусника, может морошка. В промежутках между разрывами снарядов, над моей головой с дерева на дерево прыгали две белки. Чирикали какие-то птахи. Они, глупые, не понимали, что сами могут стать жертвами затеянной людьми бойни. А я лежал, смотрел на небо, на облака, на солнце и думал: хорошо бы походить по такому лесу, если бы не стреляли. Может быть переживу войну, доживу до мирных дней. Тогда обязательно буду ходить в лес, собирать грибы и ягоды, смотреть на белок, слушать щебетание птиц.

После минутного затишья снова с глухим звуком падали на землю осколки, срезая ветки деревьев и разбрызгивая торфянистую почву. А при близких разрывах пахло едким пороховым дымом и гарью.

Прошло очень много лет, но я и сейчас хорошо помню этот красивый Карельский лес под Олонцом и обросший мхом каменный валун, спасавший от смертоносных осколков.

В начало __↑

САУНА.

Само название «сауна» в нашем словесном обиходе появилось позже. А впервые помыться в финской бане мне довелось в середине июля 1944 года в Южной Карелии. Было это немного северо-западнее Видлицы. Командный пункт дивизиона расположился на перешейке между двумя красивыми озерами. Дорога, вдоль которой велись основные бои, пролегала посреди скалистого участка суши между водоемами и ширина перешейка составляла всего 300 - 400 метров. По обе стороны дороги располагался поселок. По-видимому это были летние дачи горожан с садовыми участками и огородами. Людей в поселке не было - жители уехали с приближением фронта. По периметру озера окружал сосновый лес и в воздухе ощущался запах хвои.

До переднего края было около трех километров, батареи дивизиона развернули огневые позиции в километре от крайних домиков. А штаб дивизиона со взводом управления заняли несколько пустующих домов. Вечерело, и мы предвкушали комфортабельный отдых. В домах, где остановились комдив с начальником штаба, имелась баня. Подобное же сооружение обнаружили в соседнем помещении, где разместились начальник связи, я и старшина взвода управления. Наш командир отделения связи Сальков до войны проживал в Петрозаводске и был знаком с порядком омовения у северян. Скоро обе бани уже функционировали и я с удовольствием испытал на себе своеобразную парилку, поливая водой раскаленные камни очага. А потом - завершающее контрастное купание в холодном озере. От парилки до водоема надо было пробежать по мосткам всего несколько метров.

Июль - время белых ночей, и все мы во главе с комдивом несколько раз повторили приятную процедуру омовения в финской бане. Ваня Тумаренко позвонил командиру полка, пригласив его в гости. Полковник Полевой приехал к нам на следующее утро со своим ординарцем и еще двумя офицерами штаба полка. Но сауна для них получилась слишком «горячей». Узкий перешеек между озерами оказался заранее пристрелян финнами. Обстрел начался как раз тогда, когда гости стали «париться». Огонь вело несколько тяжелых орудий. Судя по силе разрывов, калибр их был равнозначен нашим 152 миллиметровым. Стреляли финны методично, с интервалами в 1 - 2 минуты. Рельеф местности - два озера и довольно высокий густой лес по обе стороны перешейка - были своеобразным резонатором. Звуки полета снарядов и разрывов создавали иллюзию того, что снаряд летит прямо в нас. Противник вел обстрел часа два. Положение усугублялось невозможностью выкопать земляные укрытия. Лопата уходила в почву на один – два штыка и ударялась в каменный монолит. Оказалось, что посадки и огороды устраивались на специально привезенной для этих целей земле.

В полку знали, что Полевой особой личной храбростью не отличался, опасался ранений и старался всегда держать вблизи своей особы кого-либо из медиков. В данной ситуации рядом оказался я и вынужден был никуда не отлучаться от начальства. За два часа обстрела разрывами снарядов был перекопан практически весь перешеек. Как это ни удивительно, никто из управленцев при этом не пострадал. А Полевой при первой возможности благополучно ретировался на «Виллисе» к себе в штаб полка. Я уже знал, что на 5-й батарее у Леши Безгина есть двое раненых и сразу побежал туда. А Тумаренко незамедлительно перевел КП с перешейка ближе к огневым позициям батарей.

В жизни мне неоднократно пришлось бывать в сауне. Но самой памятной осталась та первая, в Южной Карелии. И через много-много лет, побывав в очередной раз в сауне, я почему-то всегда вспоминаю свою первую финскую баню в июле 1944-го, в дачном поселке на перешейке между двумя озерами.

В начало __↑

А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ.

Готовился очередной рывок в направлении на Питкяранту. Полк должен был участвовать в артиллерийской подготовке и предстояло найти место для наблюдательных пунктов. Сплошной линии фронта на нашем участке не было. Основные боевые действия велись вдоль дорог, по которым могли передвигаться тяжелые Студебекеры с орудиями. Комдив моего дивизиона по карте выбрал подходящее место с нужным рельефом местности, где можно было бы развернуть НП. Созвонился со своим коллегой, комдивом 1-го дивизиона. Оказалось, что они оба остановили свой выбор на одной и той же точке - скалистой гряде, возвышающейся километрах в пяти от дислокации огневых позиций. Подходы к этим скалам были тяжелые – их окружали сплошные леса и болота. Оба комдива решили сами посмотреть пригодность выбранной по карте точки для размещения НП. Знали, что нашей пехоты там нет. Но там могли быть и минные поля и засады со стороны противника. В лесу нередко устраивали свои гнезда «кукушки» (финские снайперы).

Оба комдива (Ваня Тумаренко и Миша Доброхотов) совместно подобрали состав разведгруппы, в которую включили и меня. Было нас человек пятнадцать: командиры дивизионов со своими ординарцами, человек 7 - 8 опытных разведчиков, два радиста с рациями. Все взяли с собой автоматическое оружие, по нескольку запасных дисков к автоматам, гранаты, сухой паек. Кроме оружия я взял еще вещмешок с перевязочными материалами и средствами первой помощи на случай возможных ранений. Ведущим у нас был командир отделения разведки 7-й батареи моего дивизиона Степан Чемоданов - в прошлом егерь и охотник, хорошо ориентировавшийся в лесу. Все вооружились длинными палками, чтобы можно было прощупывать тропу.

Когда через много лет мирной жизни я впервые посмотрел фильм «А зори здесь тихие», то сразу вспомнил этот наш поход. Шли по карте и компасу. Двигались медленно, прыгая с кочки на кочку, проверяя травянистый покров своими палками. И все же неоднократно проваливались в трясину. А двоих разведчиков, которых засосало почти по пояс, пришлось вытаскивать совместными усилиями. Жидкая, липкая грязь срывала сапоги. Пришлось всеми доступными средствами привязывать голенища наших «керзачей» к ногам. Через верх голенища в сапоги проникала черная торфянистая вода. Когда попадался участок тропы с более плотным грунтом, переобувались - выливали из сапог воду и выкручивали портянки.

Вместо ожидаемых нами минных полей и финских снайперов сюрприз преподнесли родные «Катюши». Мы уже подходили к выбранной по карте каменистой возвышенности, когда прямо над нашими головами с шумом пролетели реактивные снаряды, и последовала серия огненных разрывов, оглушившая и ослепившая нас. Пройди мы еще метров двести - и от нас бы ничего не осталось. Когда обстрел завершился, рискнули все же подойти поближе. Догорали деревья и кусты, вся растительность была выжжена, а грунт под воздействием высоких температур спекся и местами напоминал куски обожженной керамики. А каменистые скальные образования от копоти и жара были угольно черные. Впоследствии узнали, что командир дивизиона М-31 (реактивных минометов) как и мы, по карте, выбрал эту скалистую возвышенность, посчитав ее удобным местом для возможного расположения противника. И решил профилактически «обработать» скалы залпом своего дивизиона.

По рации доложили о возникшей ситуации командиру полка и получили указание возвращаться. Потерь в этом рейде мы не имели. Но зато смогли на себе испытать всю «прелесть» пребывания под огнем «РС».

Впоследствии, уже в Венгрии, Степа Чемоданов сказал мне, что меня «уважают» оба комдива, Ваня и Миша. Потому что тогда, в Карелии, в его присутствии обсуждая состав разведгруппы, из всех медиков полка, не колеблясь выбрали именно меня.

В начало __↑

АККОРДЕОН.

Этот музыкальный инструмент я впервые увидел в Киеве, вероятно в 1938 году, на концерте джаз-оркестра Леонида Утесова. А притронулся к нему зимой 1943 года на Никопольском плацдарме. Его принесли наши разведчики из оставленного немцами блиндажа где-то под Каменкой-Днепровской. Аккордеон сверкал белым и черным перламутром, имел регистры для изменения тона звучания. А играть на этом инструменте в дивизионе никто не смог. Кроме меня. С детства я легко и быстро подбирал понравившиеся мне мелодии на пианино. В аккордеоне клавиатура оказалась аналогичной. Поэтому, когда инструмент попал ко мне в руки, я уже через пару минут правой рукой научился «вести» всем нам знакомые песенные мелодии. Инструмент временно оставили у меня. С аккомпанементом, с басами, было труднее. Но через пару дней удалось кое-как освоить работу левой руки на басах. Теперь в нашей землянке по вечерам бывало тесно от желающих послушать знакомые с детства песни. И тогда разведчики подарили инструмент мне. Но сохранить этого красавца мне не удалось.

Как то ночью поступил приказ немедленно сменить место расположения КП, перевести командный пункт ближе к Большой Белозерке, сзади позиций 6-й и 7-й батарей. Сообщили, что в нашем направлении, прорвав передний край обороны, идут немецкие танки. В управлении дивизиона, на КП, был только штабной Студебекер. В него загрузили имущество, оставили с машиной человек пять, а сами отправились пешком к намеченному для КП месту. Пришли раньше машины. А Студебекер прибыл с наполовину пустым кузовом. Оказалось, что разворачиваясь на старом КП, машина попала колесом в ровик. И забуксовала. Под колеса полетело все, что могло помочь выбраться из ямы и снежных сугробов. Берегли только ящики со штабными документами. Многого добра тогда не досчитался наш старшина Чермашенцев. Не было и футляра с моим аккордеоном.

Немецкие танки до места расположения нашего старого КП не дошли. Были приняты необходимые контрмеры и положение на передовой восстановили. Через день я со старшиной побывали на нашем старом командном пункте, нашли место, где буксовала штабная машина. И среди обломков ящиков, досок, тряпья я увидел остатки раздавленного буксующими колесами аккордеона.

Потом, в ходе наступления, мы нередко находили брошенные противником «трофеи». Были среди них и аккордеоны. Но принадлежали эти инструменты другим. Возил с собой трофейный «Хохнер» наш запасливый старшина. Был аккордеон у начальника штаба Крапивина, начальника разведки Носкова, начальника арт. снабжения Киселева. Выполняя просьбы ребят, а часто и самих «владельцев», я пользовался инструментами, играл на них. Перейдя в 320-й так же был «штатным» аккордеонистом. Обычно играл на инструменте, принадлежащем нашему начальнику штаба капитану Падалко.

Владельцем «собственного» аккордеона стал за пару месяцев до окончания войны. Принес его специально для меня наш разведчик Саша Мальцев. Аккордеон был небольшой по размерам, так называемая «половинка». Но с хорошим, сильным звуком. На этом белом «Хохнере» (марка музыкальной фирмы) я играл до демобилизации из армии, в том числе в составе бригадной самодеятельности. Уехал аккордеон со мной в качестве трофея домой, в подмосковную Лобню. Правда, на «гражданке» я им редко пользовался. А потом подарил внуку.

Так что аккордеон на фронте был для меня своеобразным «личным оружием», наряду с трофейными «Парабеллумом» и «Береттой».

В начало __↑

ДЫНИ «КОЛХОЗНИЦА».

Заканчивался сентябрь 1943 года. Бои шли примерно в 40 - 50 километрах от Запорожья. Не помню названия деревни, рядом с которой расположился наш командный пункт. Погода стояла теплая, солнечная и мы не стали особо утруждать себя излишним строительством. Отогнали автомашины и кухню в ближайший овраг, а на КП выкопали только несколько укрытий на случай возможных обстрелов или бомбежек - сделали неглубокие ровики. Местом нашей временной стоянки была бахча и рядом с ровиками по земле вились длинные плети с небольшими круглыми оранжевыми дынями. Их название - «Колхозница» - я узнал уже после войны. А тогда они были для нас просто созревшими сладкими плодами. Естественно, мы достойно оценили их на вкус. А вот обстановку явно недооценили. Начался артиллерийский обстрел местности вокруг КП. Немцы стреляли методично, как бы прощупывая площадь. Ровики, где укрывались от осколков, быстро углубили. Почва на бахче была легкая, и я за несколько минут подкопал свое временное убежище на пару штыков саперной лопатки. По характеру разрывов и интервалам между выстрелами создавалось впечатление, что огонь вели одно или два орудия. Между звуком выстрела и разрывом снаряда проходило 15-20 секунд.

Сидя в укрытиях, мы очень быстро обобрали все «ближние» плоды, которые можно было достать не вылезая из ровиков. Но обстрел продолжался. И тогда мы стали выходить за добычей. Ждали разрыва снаряда, пережидали пока просвистят осколки, намечали место, где еще были видны дыни, и вылезали из ровиков на «охоту». Когда раздавался звук выстрела - бежали к своим ровикам. Знали, что с момента выстрела до разрыва снаряда имеется в запасе 15-20 секунд. Сколько я тогда, на этой бахче, съел дынь - конечно не помню. Но много. Обстрел по площадям продолжался около часа. За это время урожай вокруг КП был тщательно собран. Несмотря на вроде бы продуманную тактику защиты от осколков, наш разведчик Вася Усков все же получил осколочное ранение в голень и мне пришлось после перевязки отвезти его в ПМП. Прошло очень много лет. Но когда, даже сейчас, я вижу на Московских арбузно-дынных развалах маленькие круглые «колхозницы», то невольно вспоминаю свое первое знакомство с этими дынями на бахче под Запорожьем.

В начало __↑

КАК Я ОТДОХНУЛ В МЕДСАНРОТЕ.

Дивизионная ОМСР-531 (Отдельная медико-санитарная рота №531) была специализированным медицинским подразделением с полноценным операционно- хирургическим блоком, способным принимать большой поток раненых. Бывал я там часто, так как иногда приходилось везти своих раненых минуя первый этап эвакуации - полковой мед. пункт (ПМП). Был знаком с большинством персонала. Работали там и мои бывшие однополчане - военфельдшера Елисеев, Шинкарева, санинструктора Калякина, Бабич. Хорошо знал ведущего хирурга майора мед. службы Галицкого, командира медсанроты майора мед. службы Овчинникова. Дважды побывал там в качестве пациента - после ранения под Питкярантой (Карелия) и под Кишкунфеледьхазой (Венгрия). Первое свое ранение, под Изюмом, вообще лечил в ПМП и у себя в дивизионе.

Ранение под Питкярантой - множественное осколочное головы, шеи, правого плечевого пояса - оказалось легким. Из полутора десятков мелких осколков вероятно десяток «выковыряли», так как они были поверхностные. Три-четыре в мягкие ткани плечевого пояса, так и остались во мне «навечно». Один небольшой осколок застрял в плевре, задев верхушку легкого. Но узнал я об этом много позже, во время рентгенологического обследования при поступлении в мед. институт. Это был уже «петрификат», образовавшийся вокруг металла, и обнаружил его опытный глаз рентгенолога - пульмонолога. А мне этот осколок абсолютно не мешал. Касательные порезы осколками вокруг правой глазницы чуть не лишили меня глаза. Но все обошлось наложением металлических скобок на рассеченную бровь и висок. Самочувствие после оказания первой помощи в ОМСР было вполне удовлетворительное и я попросил разрешения возвратиться «домой», в дивизион, обещая долечиваться у себя в ПМП. Пробыл я тогда в ОМСР около суток.

А вот мое третье ранение по предварительным данным сулило госпитализацию. Во время боя с прорвавшимся к позициям дивизиона отрядом венгерских кавалеристов я был ранен пулей навылет с повреждением кости в левое предплечье. Ночь провел на седьмой батарее у комбата Жоры Эрна. К утру положение стабилизовалось и меня на трофейной немецкой легковушке повез в ОМСР командир отделения разведки Степа Чемоданов. В ОМСР мне наложили гипс на левое предплечье и оставили у себя в стационаре «долечиваться». Решили, что особых показаний для госпитализации в ПХГ нет. К тому же я воевал в дивизии с первых дней ее формирования и был «коллегой», т. е. медиком. А после госпиталя не всем удавалось возвратиться к себе «домой», в свою часть. Могли откомандировать в другие подразделения.

Пока меня «обрабатывали», стало смеркаться. Заглянувший ко мне Степа Чемоданов хотел узнать, останусь ли я в ОМСР. А заодно сообщил, что переночует в одном из домов рядом с нами, чтобы возвратиться в дивизион при дневном свете.

Моим соседом по «палате» оказался майор, ПНШ какого-то тяжелого полка нашей дивизии. Его тоже оставили в ОМСР долечиваться после легкого осколочного ранения. Я уже предвкушал ночевку в теплом доме, на койке, в относительном тылу (до передовой было километров тридцать). Но судьба перечеркнула радужные планы временного пребывания на «отдыхе». Со своим соседом я даже не успел познакомиться получше. Не знаю из какого он был полка и как его звали. Майор сразу предложил мне «обмыть» совместное пребывание в тылу и достал из-под койки принесенную запасливым ординарцем бутыль с вином. Отказаться мне было неудобно и я выпил вместе с ним пару стаканов привычного легкого венгерского вина. А мой майор оказался поклонником не только «Бахуса», но и женского пола.

Во время перевязки ему понравилась старший лейтенант мед. службы по имени Оля. И майор предложил сходить в расположенное рядом с нашим стационаром женское общежитие - «знакомиться с девочками». В ОМСР уже около года работала хорошо знакомая мне по 124-му ГАП Надя Шинкарева и я согласился сопровождать своего соседа. Через несколько минут о посещении женского общежития только что поступившими легко ранеными офицерами стало известно. И к нам нагрянул командир ОМСР Овчинников, который после «разноса» выписал майора и меня для «долечивания по месту службы». Официальным поводом для выписки являлось не посещение нами «женской половины», а распитие вина.

Рано утром, с загипсованной рукой, я нашел Степу и вместе с ним возвратился в дивизион. К своей полуинвалидности быстро привык и продолжал нести службу. А помогал мне мой опытный бессменный санинструктор Леша Безгин. Гипс сняли примерно через месяц в ПМП. Бои шли уже на окраинах Пешта и велась подготовка к форсированию Дуная. Так бездарно закончился мой «отдых» в тылу. В ОМСР я снова пробыл одни сутки.

Прошли годы. Я был председателем Московской группы ветеранов дивизии. В составе нашей группы был главный врач медсанчасти Главмосстроя Иван Иванович Овчинников, наш фронтовой командир медсанроты. В списках числилась и жена Овчинникова, Ольга Митрофановна Орлик, так же ветеран дивизии, бывший врач ОМСР. На ежегодных традиционных встречах 9 - го мая в ЦПКиО Овчинников бывал один, так как его супруга рано весной уезжала с внуками в деревню. А где-то в начале восьмидесятых годов они пришли в парк вдвоем. Ольга Митрофановна Орлик оказалась той самой Олей, за которой в ноябре 1944-го пытался ухаживать мой кратковременный сосед по палате. Мы вспомнили эту давнюю историю, вместе посмеялись и Ваня Овчинников рассказал, почему он тогда так скоропалительно выгнал нас с майором из ОМСР. Ольга Орлик тогда была гражданской женой майора Овчинникова, брак они смогли оформить уже после войны. Ваня признался, что приревновал к нам свою Олю и поспешил избавиться от «соперников». Так что мы с майором, моим тогдашним соседом, были изгнаны вовсе не за распитие вина.

В начало __↑

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ДУЭТ.

После тяжелого боя на северо-востоке Югославии, у Великой Кикинды, мы двое суток продвигались не встречая особого сопротивления. Впереди была граница с Венгрией, полноводная с бурным течением Тисса, а за ней - старинный венгерский город Сегед.

Шли дожди, проселочные дороги были труднопроходимы для тяжелой техники. Поддерживаемые нами пехотные полки уже достигли Тиссы, а автотягачи с гаубицами буксовали и колонна полка растянулась. Наш штабной Студебекер удачно проскочил тяжелый участок дороги и мы одними из первых добрались до намеченного пункта сосредоточения, большого сербского села Дяла. Передовая, проходившая по правому берегу реки, была от Дялы в двух - трех километрах. Пасмурная погода и моросящий дождь защищали от возможных налетов вражеской авиации. Мы предвкушали предстоящий отдых, так как надо было дождаться медленно подтягивающуюся колонну полка.

Расположились в одном из окраинных домов. Село каким то образом миновало военное лихолетье. Большинство построек были целы. Заняли хозяйственную пристройку к дому, нечто вроде сеновала. Наш повар Науменко сразу занялся приготовлением ужина, а старшина Чермашенцев достал свою заветную канистру, в которой хранил сэкономленный запас «фронтовых сто грамм». Пахло свежим сеном, над головой была кровля и настроение ничто не омрачало. Чермашенцев достал аккордеон и я, выполняя заказы ребят, стал наигрывать популярные на фронте мелодии - «Огонек», «Офицерский вальс», «Катюшу», какие-то песни из довоенного репертуара Шульженко, Утесова. Не сразу заметил, что к нам присоединились несколько незнакомых ребят, оказавшихся управленцами из штаба 877-го полка нашей бригады. Среди них был старший лейтенант, командир топовзвода полка. Посидев с нами минут пять он ушел, а еще через несколько минут возвратился, принеся с собой скрипку. И сразу стал подыгрывать мне. Инструментом он владел хорошо, быстро подбирал тональность звучания. Через короткое время у нас с ним получился дуэт. Сама собой возникла своеобразная игра, когда кто-то из нас начинал мелодию, а второй подхватывал ее. Мы познакомились. Скрипачом оказался Леша Замаренов (с которым впоследствии мы остались друзьями на долгие годы).

Серб, хозяин нашего дома (я не запомнил его имени), сначала слушал, а потом сам стал напевать незнакомую нам мелодию. Леша сразу ее подхватил. Через пару минут мы уже вдвоем играли сербский народный танец. Из дома вышли хозяйка с девочкой и они втроем, всей семьей, закружились в своеобразном хороводе. По радостным, улыбающимся лицам наших хозяев было видно, что этот танец стал для них нежданным подарком. Потом Науменко накормил всех нас кашей, Чермашенцев налил по «наркомовской дозе», хозяин вынес бутыль с местным виноградным вином. Смеркалось, и мы стали готовиться к ночлегу. Леша договорился со своим ординарцем, что его вызовут при первой необходимости и остался ночевать с нами на сеновале. Но хозяин жестами пригласил нас с ним в дом. В прихожей ждала кадка с горячей водой, тазы, кувшины и большие домотканые полотенца. Мы с наслаждением помылись, поливая из кувшинов друг другу. Поблагодарили хозяев и собрались возвращаться на сеновал. Но нас жестами пригласили в соседнюю комнату, где для господ-офицеров были приготовлены две постели, лежало стопкой чистое постельное белье. Стали было отказываться, но по лицам хозяев поняли, что обижаем гостеприимную семью сербов. Не знаю как Леша, но я впервые за многие месяцы войны лег на белоснежные простыни и вместо привычной шинели укрылся легким и теплым пуховиком. Поговорили немного, а потом сон одолел нас. Утром рядом с постелями лежало выстиранное и поглаженное обмундирование. Хозяйка умудрилась даже починить мою порванную на локте и у ворота гимнастерку. В горнице был накрыт стол с закуской, стояла бутыль с вином. Я хотел сходить к старшине и повару за продуктами, но хозяева жестами дали понять, что ничего не надо. Было видно, что угощали они нас от души, без доли подобострастия. За столом общались тем малым набором слов, которым успели овладеть, а в основном - жестами. Вино пили непривычно маленькими стопками, а тосты повторялись одни и те же: «За Сталина», «За Тито». Потом хозяин стал напевать уже знакомую нам мелодию сербского «Коло». Хозяйка что-то сказала девочке, которая заулыбалась, вышла из за стола, а через минуту возвратилась с узелком. В нем оказались завернуты ее богатства - монисто из цветного стекла и монет, и такой же браслет. Она надела свои украшения и, положив друг другу руки на плечи, сербы всей семьей радостно закружились в хороводе.

Через несколько минут за Лешей пришел ординарец и сообщил, что топографы уже грузят свое имущество. За ночь подтянулись отставшие машины нашего полка. Надо было прощаться. Перед уходом Леша снял с руки свои часы и подарил их хозяину. Мне тоже хотелось отблагодарить сербов за радушный прием, но «трофеев» у меня вроде не было. Потом вспомнил, как девочка (ее звали Савка) доставала свои украшения из матерчатого узелка. Вспомнил, что давно ношу в вещмешке подаренный мне ребятами самодельный портсигар (подобные шкатулки наши умельцы делали из плексигласа от кабин сбитых немецких самолетов). Мой «портсигар» был совершенно новый, так как я не курил. Достал эту шкатулку и при прощании дал Савке, показав жестами, что в этом ящичке она сможет хранить свои украшения. Девчушка радостно заулыбалась и прижала подарок к груди.

Минут через двадцать мы уже выезжали из Дялы. А хозяева еще долго махали нам вслед руками.

Так мне запомнилась первая встреча и знакомство с Лешей Замареновым, рождение нашего с ним «музыкального дуэта», начало дружбы, сохранившейся на долгие годы.

В начало __↑

ШАХМАТЫ.

Должен признаться, что никогда не увлекался этой интеллектуальной игрой. В детстве отец научил меня ее азбуке, показал как ходят шахматные фигуры. На этом мои «университеты» были завершены. Когда примерно в шестом классе надо было защищать честь класса и участвовать в школьном турнире, занял предпоследнее место. А на фронте так же пришлось играть в шахматы один единственный раз. Было это в Венгрии, перед форсированием Дуная с острова Чепель. Я напрочь забыл об этом и не вспомнил бы, если бы не полученный в конце девяностых годов сборник очерков от моего фронтового приятеля Леши Замаренова. С возрастом болезнь написания «мемуаров» одолевает многих стариков и, получив избыток свободного времени, мы начинаем заниматься писательством. Так вот, Леша прислал мне из Саратова свои «эссе». Среди них два были посвящены нашим с ним встречам на фронте. Оба эти эпизода были мне памятны. Один из них я даже уже описал в своих «Фронтовых миниатюрах», назвав его «Музыкальный дуэт». А вот второй, названный Лешей «Маэстро Грюнфельд», заставил меня по новому осмыслить давние события и вспомнить свою игру в шахматы на берегу Дуная.


Был конец ноября 1944-го. Мне только сняли с раненого предплечья гипс и я с радостью ощутил свободу после сковывающего движения гипсового лангета. Дивизию только что разместили на большом Дунайском острове Чепель, выведя из Пешта, где шли уличные бои. Мы уже знали, что нас передали 3-му Украинскому фронту, которому предстоит форсировать полноводный широкий Дунай и вести бои за правобережную часть венгерской столицы Буду. Остров Чепель был ниже Буды километров на 15-20 и располагался между основным руслом Дуная и его «старицей», довольно узким и более мелким старым руслом, где течение было относительно слабое. Шла подготовка к форсированию реки, накапливались силы и средства. Готовились штурмовые отряды, подходили понтонные части, прибыли автомашины амфибии. Наши НП вели наблюдение за правобережными укреплениями противника, засекали цели для последующего подавления их артиллерийским огнем. Конечно, все подготовительные мероприятия проводились скрытно. Командный пункт моего дивизиона был в лесу, метрах в пятидесяти от «старицы» Дуная. А на противоположном берегу старого русла, напротив нас, размещался пригородный поселок - несколько десятков домиков дачного типа с приусадебными участками, садами и огородами. Местного населения в поселке было мало – почти все ушли по мере приближения фронта. И многие дома в поселке пустовали. У нас, управленцев дивизиона, было несколько относительно спокойных дней.

Вездесущие разведчики где-то в прибрежных зарослях нашли лодку и, несмотря на запрет, переезжали через узкое старое русло в пустующий поселок. На острове грунтовые подпочвенные воды были близко и некоторые наши землянки подтапливало. Несмотря на относительно теплую погоду в землянках было влажно, сыро и кое-кто приспособился ночевать в пустующих домиках. Дня за два-три до начала операции ко мне подошел наш разведчик Тогмитов, показал несколько пакетиков с медикаментами и спросил: «Хорошие ли это таблетки?». Должен признаться, что я был неравнодушен к трофейным медикаментозным средствам, которыми часто приходилось пользоваться. У немцев были хорошие сульфамидные препараты, аналоги наших стрептоцидов - «пронтозил» (красный стрептоцид), «элендрон» и «эвбазин» (белые стрептоциды). Пользовались так же спросом немецкий хинин, обезболивающие таблетки с морфином. Поэтому находка Тогмитова меня сразу заинтересовала. В названиях принесенных нашим разведчиком лекарств я не разобрался, но спросил откуда они у него. Тогда наш Циря (его полное имя Цыренжап было сложным при повседневном общении и ребята окрестили Тогмитова этим упрощенным прозвищем) рассказал, что нашел таблетки в одном из пустующих домиков, что там их много в шкафах и на полу. Я понял, что в поселке имеется брошенная аптека, и решился на криминал - самому переправиться в поселок и покопаться в трофейных медикаментах. Перевезти меня на лодке взялся Циря. Но оставить без присмотра лодку побоялись - ее могли угнать. К тому же Тогмитов не смог мне указать в каком из домов он нашел таблетки. Помнил только примерное направление для поиска «аптеки». Договорились, что высадив меня на берегу«старицы», Тогмитов возвратится с лодкой на наш КП, а потом приедет за мной через час.

В первом же домике на краю поселка я встретил группу ребят, среди которых были знакомые мне старлей Леша Замаренов, командир топовзвода 877-го полка нашей бригады, и комбат из этого же полка Смоляков. Мы поздоровались. Я не успел рассказать о целях своего визита в поселок, как обрадованный нашей встречей Леша неожиданно спросил меня играю ли я в шахматы. Только тогда я увидел, что в комнате, кроме военных, присутствуют двое штатских – мужчина и женщина. А на столе лежит кучка шахматных фигур. Я ответил, что шахматами не увлекаюсь. И хотел уже попрощаться, чтобы продолжить поиск желанных таблеток. Но и Леша и Смоляков стали просить меня попробовать свои силы в «блиц - турнире», сказав, что это не займет много времени. Леша что-то сказал незнакомцу, кажется по-немецки. Тот заулыбался, развернул какой-то свиток, оказавшийся шахматной доской на мягкой основе, и очень быстро расставил шахматные фигуры. Мат я получил на шестом или на седьмом ходу и незнакомец только радостно улыбнулся. А я, несмотря на уговоры ребят «отметить встречу», побежал искать свои трофеи. Домик с медикаментами я нашел довольно быстро, но все упаковки с лекарствами валялись на полу, большинство таблеток было растоптано ногами и ничего знакомого и нужного мне я не нашел. Поспешил к берегу, где уже ожидал с лодкой Циря. Потом, через пару дней, было форсирование Дуная, захват правобережного плацдарма, штурм кварталов Буды. Узнал, что встреченный мной в поселке комбат 877-го ГАП Смоляков получил звание Героя Советского Союза за форсирование Дуная с первыми штурмовыми группами и корректировку огнем полка с правобережного плацдарма. И в памяти моей осталось только главное - спокойная жизнь на острове Чепель, случайная быстротечная встреча с Лешей Замареновым и Смоляковым, форсирование реки, бои на плацдарме и тяжелые бои в городских кварталах старинного города.

А через почти шесть десятков лет - это Лешино «эссе» со странным наименованием «Маэстро Грюнфельд». И я узнал, что играл в шахматы с международным гроссмейстером Грюнфельдом. Оказалось, что уже всемирно известный шахматист Грюнфельд, проживавший в Австрии, эмигрировал из страны когда ее оккупировали немцы. Он жил с семьей в Будапеште, но война пришла и на улицы венгерской столицы. И Грюнфельд с супругой пережидали смутные дни уличных боев в пригородном поселке. Там их встретили ребята из 877-го полка. «Бдительные» Замаренов и Смоляков проверяли, не самозванец ли незнакомец, пытавшийся объяснить, что он известный шахматист. Замаренов проиграл свою партию, как и я, на первом десятке ходов. А Смоляков, имевший перед войной юношеский спортивный разряд по шахматам, сопротивлялся до пятнадцатого хода. Теперь я вспоминаю, что встречал фамилию «Грюнфельд» в газетных публикациях о международных шахматных матчах рядом с фамилиями Эйве, Решевского, Портиша, наших шахматистов Котова, Таля. И полученный мной тогда на первых ходах мат был закономерен. Такова история моей единственной игры в шахматы на фронте.

В начало __↑

ПИРОЖНЫЕ.

Перед концом войны мы около недели стояли в небольшом австрийском городке Фюрстенфельде. Там размещались штабы полка и обоих дивизионов. Огневые позиции батарей были на окраинах города, а НП – на высотах недалеко от населенного пункта Зехау, где держал оборону противник.

Город был занят почти без боев и даже сохранил в целости свою местную инфраструктуру - службы быта. Через пару дней открыл свое заведение местный фотограф. Потом заработала булочная с пекарней. Для большинства из нас появилась первая за годы войны возможность сфотографироваться. А в булочной можно было купить сладкие булочки. Появились даже пирожные. Командир полка с замполитом строго предупредили быть предельно вежливыми с населением. А порядок в городе контролировал комендантский взвод во главе с нашим комбатом Колей Гоманом. Проведенная в Фюрстенфельде неделя прошла без эксцессов. Противник почти не стрелял, а наблюдавшие с НП за передним краем разведчики отмечали некоторую активность в передвижениях автотранспорта у немцев по ночам.

В такой относительно спокойной обстановке 6-го мая мы отметили двадцати-четырехлетие комбата Жоры Эрна. Собралась небольшая группа офицеров дивизиона - Галин, Пушкарь, Манукян и я. Посидели за столом, пообщались. Во время застолья Левон Манукян рассказал, что по-видимому на днях опять пойдем на запад. Прибыла с формирования свежая стрелковая дивизия, которая уже занимает позиции на переднем крае. Узнал он об этом от нашего начальника штаба Падалко, познакомившегося с НШ пехотного полка. Именно этот «свежий» полк должен будет поддерживать наш дивизион. В конце скромного застолья Георгий показал нам какую-то записку, сказав при этом, что она «вместо сладкого». Никто ничего не понял. Тогда виновник торжества рассказал, что заказал местному кондитеру два десятка пирожных. Заказ был выполнен и упакован в красивую коробку. Но наш «комендант» Коля Гоман, посетивший кондитерскую, забрал у испуганного хозяина коробку, оставив вместо нее записку: «Реквизировано для проверки качества. Комендант Гоман». Шутка на этом не закончилась. Мы еще сидели за столом, когда в дверь постучали и вошедший к нам солдат из комендантского взвода вручил Георгию еще одну записку: «Было вкусно! Комендант Гоман». Так и не пришлось нам тогда попробовать специально сделанные для праздничного стола пирожные.

И никто из нас не знал, что Левону Манукяну осталось жить на белом свете немногим больше суток. Утром 8-го мая он был смертельно ранен, когда в Зехау подорвалась на мине наша разведгруппа.

Впоследствии, уже под Грацом, мы все же отомстили «коменданту Гоману», реквизировав из запасов его батареи бочонок венгерского вина.

В начало __↑

СОБАКА, ПОХОЖАЯ НА МУХТАРА.

Я привел этого пса на КП дивизиона в начале апреля 1945-го. Шел с огневых позиций батарей к себе на КП и нашел его привязанным к кольцу, рядом с конурой, на мызе - небольшом хуторе, оставленном хозяевами с приближением военных действий. Это был породистый взрослый пес, немецкая овчарка. По-видимому собака голодала уже не один день и жалобно скулила. А когда я попытался ее отвязать, лизнула меня шершавым языком, чем окончательно растрогала. Я всегда любил животных и не мог остаться равнодушным. Остаток пути до нашего КП, вероятно около километра, пробежал. А потом, взяв у нашего кашевара Науменко котелок каши с мясной тушенкой, возвратился на мызу. Покормил собаку, освободил от привязи. И собака пошла со мной. Встретили нас в целом доброжелательно. Повар принял псину на «довольствие», наш ворчливый старшина погладил собаку, почесал за ухом и сказал - пусть поживет у нас. Начальство отсутствовало. Комдив был на НП, а замполит Гоголев воспользовался затишьем на передовой и отлучился на сутки в медсанроту, где работала его жена. Первую ночь псина спал у меня в ногах. Я еще не придумал ему кличку. Был склонен называть Джульбарсом, в память о персонаже довоенного кинофильма.

На следующий день возвратился с НП Виктор Сидоренко. Увидел собаку, узнал от меня историю появления пса на КП и сразу попросил уступить ему псину. Сказал, что будет брать собаку с собой, на НП. Что часто приходится сидеть там с двумя-тремя разведчиками по несколько суток, что с собакой им будет веселее. Отказать Виктору я не смог.

Шли дни. Теперь, бывая на НП, я всегда старался принести с собой какой-нибудь вкусный подарок «Джульбарсу». Хотя Виктор сократил эту кличку и назвал пса просто «Барс». Когда у нас происходила очередная смена состава на НП и комдив возвращался на командный пункт, собака подходила ко мне и с удовольствием принимала ласковое поглаживание и очередной лакомый кусок, припасенный для нашей встречи. А Виктор, когда я стал чаще наведываться на НП, всегда говорил, что я вероятно соскучился по Барсу.

Последний раз я посетил НП дивизиона на высотах около населенного пункта Зехау 6-го мая 1945 года. И никто из нас не знал, что произойдет через два дня. Наша разведгруппа, сопровождавшая наступающую пехоту, утром 8-го мая подорвалась на мине. Виктор Сидоренко и его ординарец разведчик Вася Лапин погибли сразу. КВУ дивизиона Левон Манукян получил смертельное ранение и умер минут через двадцать. Вместе с ними погиб и Джульбарс. Ребят мы хоронили 11-го мая 1945 года в поселке Санкт-Рупрехт, в окрестностях столицы Австрийских Альп города Граца. Джульбарса, оказавшегося в самом эпицентре взрыва, разорвало на клочки.

Существует даже одна из версий произошедшего несчастья о том, что протянутую поперек дороги растяжку от мины зацепила собака. Узнать истину невозможно - все три человека, бывшие на месте трагедии, погибли. Они не дожили до Победного 9-го мая одни сутки.

Должен признаться, что когда я смотрю по телевизору сериал о милицейском псе Мухтаре, я всегда вспоминаю очень похожего на него нашего фронтового Джульбарса. Был он в дивизионе всего один месяц, а оставил о себе очень добрую память.

В начало __↑

АВТОРУЧКА «ПАРКЕР».

Подарил мне авторучку 11-го мая 1945 года мой товарищ, командир 7-й батареи Жора Эрн. Эту дату я запомнил не случайно. Мы только возвратились в лесной массив рядом с Грацом из Санкт - Рупрехта, где похоронили погибших накануне Победы товарищей. И я узнал о серьезном чрезвычайном происшествии, случившимся в 124-м. Накануне, 10-го мая, пропал автотягач «Студебекер». Произошло это событие в огневом взводе Володи Баскакова, в батарее Эрна. Потеря боевой машины в мирное время сулила виновным самое суровое наказание. Командир полка Полевой дал срок до утра и сказал, что если машина найдена не будет, передаст дело в вышестоящие инстанции, прокурору дивизии. В батарее никто не знал кто и с какой целью совершил угон, куда подевалась машина. То, что рассказали мне Володя Баскаков и Жора Эрн, казалось неправдоподобным. Но очевидцами этого события была добрая сотня людей. Володя Баскаков из запасов батареи набрал пару канистр трофейного вина и с этим грузом поехал в гости… к американцам. Мы знали, что одновременно с нами к Грацу с запада подошла американская бронетанковая часть. Встреча с ними была очень короткой. Во избежание случайных конфликтов кто-то из высших военачальников решил разъединить «союзников». Нас оставили на восточных окраинах Граца, а американцев на западных.

И Баскаков со своими двумя канистрами, минуя кордоны, поехал в гости к американским танкистам. Как он с ними объяснялся, не зная языка - остается загадкой. Как он смог объяснить суть нашей потери - не знаю. Но через пару часов он возвратился во главе колонны из «виллиса» и трех новеньких автомашин марки «Студебекер». Автомашины пригнали американские водители - негры. Гости весело улыбались во весь рот и жестами показывали, что машины пригнали для нас. Эрн раздобыл еще одну канистру вина, которую сразу распили вместе с гостями. А потом, весьма навеселе, гости на «виллисе» поехали к себе на запад Граца, оставив три новеньких исправных автотягяча. Таких же, как наш пропавший, но с американскими опознавательными знаками - звездно-полосатыми флажками и не нашей эмблемой на дверцах кабин. Пришлось срочно приглашать умельцев из полковой автомастерской. Флажки сняли, дверцы кабин перекрасили, нанеся через трафареты эмблему нашей дивизии - фигуру прыгающего ягуара. К утру в автопарке количество автомашин на две единицы превысило числящееся за нами. И командир полка успокоился. Рассказывая эту невероятную историю Володя и Жора добавили, что гости оказались хорошими и веселыми парнями, что встреча была очень дружественная. И что уезжая, гости подарили еще несколько зажигалок и ручек. Одну из таких ручек фирмы «Паркер» Жора вручил мне.

В начало __↑

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ.

На войне оружие было нашим постоянным атрибутом. Но война закончилась. Началась новая, пока непривычная мирная жизнь. И почти сразу ручное личное оружие было взято на хранение. Автоматы или карабины выдавались на время несения караульной службы, охраны объектов, территории. А хранилось оно в специально оборудованных помещениях, оружейных комнатах, складах. Сложнее было, когда поступило распоряжение сдать нетабельное оружие, имеющееся на руках. Ношение табельного личного оружия разрешили старшему командному составу. У нас же почти у всех имелись пистолеты разных марок, добытые на войне. Отдавали это трофейное оружие весьма неохотно. Я тоже продолжал хранить свой парабеллум, который носил более двух лет. Сдал его только после дополнительных приказов и предупреждений об ответственности.

Но у меня был еще один «трофей» - маленький итальянский пистолет марки «Беретта». Взял я его во время рейда от Днестра до Прута. У какого-то румынского старшего офицера, кажется полковника. Пистолетик был небольшой, он легко умещался в ладони и ребята назвали это оружие «дамским». Калибр его был слабоват - всего 5,6 мм. И патронов у меня было к нему всего несколько штук. Но он мне нравился своим внешним видом, как сейчас принято говорить – «дизайном». Такой аккуратный, в мягкой светло- желтой кожаной кобуре. Пока мы были в Австрии и Румынии пистолет лежал в моем вещевом мешке, вместе с небогатым личным имуществом. И отдавать эту игрушку мне не хотелось. Несмотря на свой «солидный возраст» - мне было уже 22 - я иногда даже одевал его на пояс и выходил с ним на прогулки по городу. Конечно, это была глупость, мальчишество. И «пижонство». Мне казалось, что с этой красивой игрушкой я выгляжу солиднее, взрослее, мужественней. Что на меня по-другому поглядывают девушки на танцплощадке, в парке. Я даже приспособился маскировать красивую кобуру, отодвигая ее вбок. Тогда опущенная рука ее полностью прикрывала. Раз десять ношение запрещенного оружия оставалось безнаказанным. А потом наступила развязка. Около танцплощадки меня остановил патруль - два старших сержанта с красными повязками на рукавах. И предложили мне пойти с ними в комендатуру города. Кроме нашей бригады на окраине Девы располагалась 3 - я минометная бригада. Были в городе и другие воинские части. Патрульных я не знал и они со мной были незнакомы. Пришлось подчиниться. Я должен был понести заслуженное наказание. Но дежурным в комендатуре был наш комбат из 124-го Коля Гоман. Кобуру с «Береттой» у меня забрали. Коля положил ее в стол. Достал бумагу для составления протокола о задержании. Поговорил в присутствии патрульных о серьезности сделанного мною нарушения. А потом - отправил патрульных завершить обход «злачных» мест - парка, танцплощадки. А когда мы с ним остались одни - отпустил «домой». На следующий день я рассказал о случившемся приятелю, Жоре Эрну. Тот посмеялся, сказал, что я дурак. Что если хотел сохранить игрушку - не надо было «форсить» с ней по городу.

Конец этой истории был необычный. Через много лет, в 1978 - м году, я с Жорой Эрном и его супругой совершали вояж на его автомашине по Западной Украине. После Ровно, Мукачева, Ужгорода заехали в Каменец - Подольский, где у Ляли Эрн жили друзья. А потом, возвращаясь во Львов, ехали через Хмельницкий. Там уже функционировал Совет ветеранов нашей дивизии и размещался гарнизон преемницы 7-й Запорожской – 19-я Ракетная дивизия стратегического назначения. В этой ракетной дивизии продолжали после войны службу несколько наших однополчан. Выйдя в отставку по возрасту, часть из них получила в Хмельницком квартиры и жили с семьями в этом городе. Остановились у одного из однополчан, подполковника Вани Кирюхина, бывшего начхима 320-го полка. Позвали еще одного нашего отставника, подполковника Колю Гомана. Посидели за столом, вспоминали свою военную молодость. Вечером Жора с супругой остались ночевать у Вани Кирюхина, а я поехал к Гоману. Снова посидели за столом. Собирались уже пойти отдыхать, когда Коля сказал. что решил показать мне один фронтовой «трофей». Вышел в соседнюю комнату и возвратился со знакомым маленьким аккуратным кожаным футляром. Эта была моя «Беретта». Коля сказал, чтобы я не обижался за экспроприацию пистолета. Когда надо было сдавать задержанное у нарушителя трофейное оружие, он, как и я, пожалел с ним расстаться. Но с самого начала поступил мудро - спилил боек, вытащил какие - то мелкие детали и превратил пистолетик в муляж, в игрушку. Потом сохранил эту игрушку, не опасаясь наказания. Так как «Беретта» была уже не боевым оружием. Кончилось тем, что несмотря на возражения Колиной супруги, мы все же допили до конца бутылку коньяка. И, конечно, расстались друзьями.

Таким было мое последнее «личное» оружие.

В начало __↑

ШПЕЙЕР.

Эта малолитражка появилась у нас в самом конце мая 1945-го, когда дивизия начала передислокацию из Австрии в Румынию. На одной из кратковременных остановок для отдыха и приема пищи ко мне подошел наш автотехник Володя Мирошниченко и сообщил, что недалеко, на окраине населенного пункта, стоит брошенная бесхозная немецкая автомашина, имеющая выдвижные носилки и соответствующую медицинскую маркировку на бортах. Мы вместе пошли осмотреть этот «трофей». Оказалось, что ходовая часть «Шпейера» исправна. Недоставало каких то мелочей, которые Мирошниченко очень быстро смог пополнить из своих запасов. Поколдовал с трамблером, заменил свечи. Залили горючее, двигатель сразу завелся и мы опробовали машину на ходу. Никого из начальства поблизости не было. Решили рискнуть - перегнали малолитражку к нашей колонне, а когда тронулись, «трофей» поехал вслед. Повел «Шпейер» сам Володя.

Машина имела непривычную, очень низкую посадку и была предназначена для езды по шоссе. Когда трофей увидел командир 320-го Еськов, то сказал, что мы еще помучаемся с нашей игрушкой при переездах по грунтовым дорогам и бросим ее.

А через пару дней, когда проехали Венгрию и пересекли границу с Румынией, меня перевели из 320-го в бригаду, на должность старшего военфельдшера. Машина осталась у Володи Мирошниченко и я пару недель ничего о ней не знал. Удивился, когда увидел «Шпейер» в автопарке бригады в Деве. Володя смог преодолеть трудности переезда, а в Деве, с помощью наших автослесарей, даже сделал машине профилактический и косметический ремонт.

Мирный, еще непривычный нам быт в гарнизоне, сопровождался рядом нововведений. В том числе и «переделом собственности». Малолитражка была изъята из «личной» собственности, прикреплена к медсанчасти и передана в распоряжение нашего начмеда майора Рустамова. А Мамед Гусейнович Рустамов, ведущий «оседлую» жизнь и избегающий лишних волнений, полностью перепоручил распоряжение хозяйством медсанчасти мне. Так «Шпейер» стал моей персональной автомашиной. Единственным вмешательством Рустамова стало трудоустройство своего земляка Рашида Мухтарова на должность санитара в медсанчасть. Рашид, пришедший к нам в дивизию с новым набором уже в Румынии, был шофером. Поэтому сразу стал совмещать свои новые обязанности санитара с вождением медицинской малолитражки.

К концу войны некоторые водительские навыки приобрели многие, в том числе и я. С Рашидом было достигнуто соглашение о разделении обязанностей. Он выполнял мелкий ремонт и водил «Шпейер» по городу. А за пределами Девы руль уступался мне. Должен сразу признаться, что эксплуатировали мы малолитражку весьма своеобразно. В основном, она обслуживала футбольную команду бригады. Играя в качестве полузащитника за команду, я одновременно был постоянным «врачом» нашей сборной, на случай возможных травм в ходе игр. Комбриг Белоусов, страстный футбольный болельщик, опекал нас. Тренировались на городском стадионе почти ежедневно. Футбольную форму, бутсы, мячи укладывали на носилки и «Шпейер» ехал из гарнизонного городка на стадион. А потом, после тренировок или игр, снова через весь город. Стояла автомашина рядом с входом в медсанчасть. Иногда оставляли ее около городской квартиры, где мы проживали совместно с нашим начмедом. Играли в футбол с командами других бригад, с командой Южной группы войск, с румынами.

Запомнилась игра с профессиональной румынской командой в городе Сибиу. Как всегда, машину за городом вел я. До Сибиу от Девы было примерно сто километров по асфальтированному шоссе. И я радовался возможности вдоволь пошоферить. В машине была вся футбольная амуниция - форма, мячи. Ехали замыкающими в колонне из трех автомашин с начальством и болельщиками. До места назначения оставалось километров двадцать, когда «Шпейер» перестал слушаться руля и я еле успел затормозить. Оказалось, что переднее колесо спустило. Идущие впереди машины скрылись за поворотом, мы остались одни. До начала матча оставалось около часа. А у меня на носилках лежали футболки, бутсы, мячи. Мухтаров вытащил запаску, но она была полуспущена. Рашид признался, что камера имела прокол, а он ее накануне не заклеил. Не знаю, как могла разрешиться эта аварийная ситуация. Долгожданный матч с профессиональной командой мы могли сорвать. И гнев начальства справедливо свалился бы на наши головы. Положение выручил недавно пришедший в бригаду подполковник Серенко, командир 877-го ГАП. Он не собирался ехать в Сибиу, но потом передумал. Поехал позже. Его «виллис» нас спас. Перегрузили все имущество команды и догнали колонну на въезде в город. С «Шпейером» оставили Мухтарова. Договорились, что если не успеет смонтировать запаску, мы подберем его на обратном пути.

Игра с румынами была тяжелая. Но мы все же смогли ее выиграть. Обрадованный комбриг в качестве поощрения повез после игры на бальнеологический курорт в Альба - Юлия, где мы всей командой купались в лечебных соляных озерах.

На обратном пути, уже вечером, «Шпейера» на дороге не было. Я нашел машину в гарнизоне, около медсанчасти. Мухтаров спал на одной из коек. И я облегченно вздохнул. Думал, что все обошлось. А потом, встретив меня, комбриг сказал, что от заслуженного наказания нас спасла только успешная игра в Сибиу.

Футбольные страсти в Деве продолжались лето и осень 1945-го. И «Шпейер» гонял по центральной улице Девы между гарнизонным городком и стадионом иногда по несколько раз в день. В Румынии, в том числе в Деве, существовала русская диаспора - семьи эмигрантов, осевших на западе еще в годы гражданской войны. Один такой «русскоязычный» сосед жил рядом с домом, где квартировали мы с начмедом. Прошло месяца три, пока сосед набрался решимости задать мне необычный вопрос. Он сказал, что вся улица просила узнать у меня, откуда у нас так много беременных женщин и куда мы их возим рожать? Я не сразу понял суть этого вопроса. И мне объяснили, что автомашины «Шпейер» уже много лет в Германии и во многих европейских странах являлись специализированным автомобилем для перевозки беременных. На следующий день, возвращаясь с тренировок, мы специально заехали домой. И я продемонстрировал домохозяину и любознательному соседу «багаж» - поднял заднюю дверцу, выдвинул носилки с нашим футбольным реквизитом. И сказал, что за все время пребывания в городе других грузов наш «Шпейер» не возил. Вопросов о беременных женщинах мне больше не задавали.

Своей служебной автомашиной я пользовался недолго. Сказалось пророчество Еськова. Месяцев через шесть, когда дивизию перевели из Южной группы войск в ОдВО, наш «Шпейер» не выдержал длительный переезд по полевым дорогам. Где-то в Молдавии, кажется в районе населенного пункта Клястиц, он получил серьезные повреждения. Запасных частей не было и его пришлось бросить.

В начало __↑

ВИННЫЕ ХРАНИЛИЩА ГАБСБУРГОВ.

Путь полка от Фюрстенфельда до Граца мы прошли примерно за сутки. Ехали по красивым предгорьям Альп, мимо ухоженных, не тронутых войной поселков. Иногда шоссе проходило по довольно узким ущельям, вдоль нешироких но быстрых и бурных горных рек. Попадались виноградники, сады.

Ехали не встречая никакого сопротивления. Изредка устраивали короткие остановки для отдыха, приема пищи и заправки автомашин. На душе у нас была тяжесть потери – погибли товарищи и мы везли их с собой. Хотели достойно похоронить друзей, а приказ требовал побыстрее достичь столицы Австрийских Альп, крупного города Граца. Удручало сознание нелепой гибели Вити Сидоренко, Васи Лапина и Левона Манукяна. Пройдя в тяжелых, кровавых боях всю войну, они приняли смерть накануне Победы. Мы уже знали, что исход войны близок. Не хотелось верить, что ребята погибли. Но рядом, в кузове штабного Студебекера, накрытые плащ-палаткой, лежали их тела.

На одной из очередных остановок отличились вездесущие разведчики. В скалистом ущелье, метрах в ста от шоссе, они обнаружили ограждение из колючей проволоки и запертые ворота. Ворота без особого труда открыли, а за ними… Через сотню метров по дороге между высокими скалистыми холмами ребята обнаружили цепь гротов, глубоких пещер. Как развивались события далее я точно не знаю. Кто-то прибежал к колонне с сообщением о найденных винных складах. Известие это распространилось необычайно быстро. Когда я, вместе с группой наших управленцев, прибежал к месту события, там уже было много народа. И не только моих однополчан. В направлении Граца шли колонны мотопехоты, «Катюши», другие мобильные воинские части. То, что предстало перед моими глазами, осталось в памяти. Гроты в скальном грунте оказались винохранилищами. Выбитые над входами в эти пещеры цифры указывали даты закладки вин на хранение. Хорошо запомнил цифры «1867», «1871» и т. д. Внутри пещер, по стенам, стояли деревянные стеллажи, на которых в несколько этажей размещались старинные бутылки из толстого зеленого стекла. Бутылки хранились в перевернутом состоянии, горлышками вниз. Не знаю, проводилась ли уборка помещений. Или условия хранения не разрешали протирать бутылки. Помню только, что они были покрыты слоем пыли и паутины. Дальше, за примерно двумя десятками гротов, стоял ряд огромных бочек с винами. Высота их была метров по пять, а может и больше. Я не заметил кранов, кажется были только плотно забитые втулки. Не видел и никакой охраны, сторожей. Вся обслуга этих складов по-видимому разбежалась. И дегустация «трофеев» уже шла полным ходом. Брали не только бутылки с раритетными выдержанными винами, но уже приспособились брать вино из бочек. Пулей пробивали отверстие в днище и ловили вытекающую под напором струю котелками, ведрами, другими имеющимися под рукой емкостями. Пока об обнаруженных винных хранилищах узнало начальство, пока кто-то догадался о необходимости поставить охрану и прекратить незаконную экспроприацию, дело было сделано. Под ногами текло вино, во впадинах скалистого грунта стояли винные лужи. Часть бочек была пуста и видел, как вино набирали в канистру из довольно глубокой лужи. Говорили, что не обошлось без жертвы. Кто - то надегустировался сверх меры, упал и вроде «утонул» в винной яме. Правда сам я подобного не видел, но не исключаю возможности такого исхода. Наша колонна тронулась в сторону Граца примерно минут через двадцать - тридцать. И в кузове я обнаружил десятка два старинных бутылок с вином. Сразу попробовали несколько «на вкус». Открывали бутылки просто - отбивали горлышко о борт «Студебекера». Примерно половина выливалась, так как это было нечто вроде шампанского, с газом и пеной.

Похоронили мы ребят в окрестностях Граца, в населенном пункте Санкт-Рупрехт. Могилы выкопали рядом с ратушей. Хоронили всем полком. Командир полка Еськов и замполит Попов оба не смогли из - за слез закончить выступления. Плакало и большинство присутствовавших на похоронах. Потом взвод почетного караула дал салют в память о погибших, выпустив в воздух по автоматному диску. На поминках в Сант-Рупрехте на столах в ратуше стояло много бутылок с трофейными выдержанными винами. Но поминали мы ребят родной сорокаградусной.

В лесной массив под Грацем возвратились 11-го мая. И только там я узнал, что обнаруженные нами и экспроприированные винные хранилища принадлежали знаменитому семейству Габсбургов, императорскому дому Австро-Венгерской империи.

В начало __↑

МАРШАЛ ЖУКОВ.

Расскажу о том, как мне, вопреки воле своего прямого начальства, удалось демобилизоваться из армии. Долгое время о подробностях этого деяния я почти никому не говорил. Сейчас, через шесть десятков лет, поделюсь этим неординарным событием в моей жизни. Дело в том, что демобилизовал меня Жуков. Да, тот самый Георгий Константинович Жуков, принимавший капитуляцию фашистской Германии в Потсдаме и Парад Победы в Москве.

В конце 1946 – начале 1947 гг. Жуков был в опале и командовал войсками Одесского Военного Округа.

А я, молодой лейтенант медицинской службы, имел с ним короткую личную встречу и запомнившуюся на всю жизнь «беседу».


После окончания войны я продолжал службу в своей 25-й бригаде еще два года. Во второй половине победного 1945-го и начале 1946 года много моих фронтовых друзей было демобилизовано из армии. Уехали по домам почти все женщины-медики. Уехал в Баку мой начмед майор Рустамов, демобилизовались по возрасту коллеги - военфельдшера Коля Шмаков, Сеня Васильев, Половецкий, Черепанов. Уехал домой мой бессменный санинструктор Леша Безгин, санинструктора батарей Абакиров, Чернобай. А я стал серьезно задумываться о необходимости продолжать свое образование. Получив на войне три ранения, я ни разу не лечился в госпиталях. Залечивал к счастью нетяжелые травмы в дивизионе, полковом медпункте и в медико-санитарной роте нашей дивизии.

Мне повезло служить с командирами, которые почти все стали для меня товарищами и друзьями. За годы нашей совместной службы, окружавшие меня лейтенанты и старшие лейтенанты, оставшиеся в живых, были повышены в званиях и занимаемых должностях. И все они имели реальные перспективы для дальнейшего служебного роста. Я не могу пожаловаться на недостаточное к себе внимание со стороны начальства. Но, имея диплом военфельдшера, я был близок к своему карьерному «потолку». Был старшим военфельдшером бригады, мог из бригады перейти в дивизию, в какой-либо военный госпиталь. Но при этом оставался бы на фельдшерской или административно-хозяйственной должности. Поэтому несколько раз обращался к своему медицинскому и военному начальству с просьбой о демобилизации из армии для учебы в медицинском ВУЗе. Командир бригады отпускать меня не торопился. Видимо, его устраивал проверенный на деле помощник, с хорошей фронтовой репутацией, имеющий добрые отношения со всеми командирами дивизионов и полков. К тому же игравший в футбол за сборную команду бригады (до полученного в начале войны ранения в ногу, сам комбриг играл в футбол, был болельщиком этой игры и как бы наставником нашей команды). Кроме этого я играл на аккордеоне и активно участвовал в большинстве наших «культурных» мероприятий. Мои неоднократные беседы на тему о продолжении своего медицинского образования с комбригом завершались примерно одинаково: «Ничего, потерпи, ты молодой, немного еще послужишь и я получу для тебя направление в Военно-Медицинскую академию. А станешь военным врачом – жду тебя у себя в части. К тому времени буду генералом и рассчитывай на высокую медицинскую должность. Еще послужим с тобой вместе». В подобном полушутливом тоне заканчивались наши беседы, а мои письменные рапорта с просьбами о демобилизации исчезали «под сукном».

В 1946-м и начале 1947-го года начмед дивизии стал направлять меня в командировки. Целью этих поездок было получение в Санупре ОдВО медикаментов, моющих и дезинфекционных средств для дивизии. Обычно я возглавлял группу из трех-четырех человек – старшины и солдат для получения и транспортировки имущества из складов Управления тыла ОдВО до станции Березина, где стояли штаб и тылы дивизии. Иногда ехали своим транспортом, на автомашинах. А если получаемого груза было много, везли вагонами по железной дороге. Процедура получения и транспортировки имущества была хлопотная, трудоемкая и растягивалась по времени на неделю и более. Очередная подобная командировки состоялась в начале апреля 1947 года.

Мне предстояло еще завершить оформление документов на получаемое имущество и я ждал своей очереди в коридоре около канцелярии Управления тыла ОдВО. Впереди меня сидели с документами несколько хозяйственников - офицеров интендантской службы. В помещении было душно и временами я ходил подышать свежим весенним воздухом к открытому окну. На нашем этаже примерно половину площади занимали приемная и кабинет Командующего ОдВО. Подход к ним перекрывал турникет и стоял пост охраны. Обратил внимание на проходившего несколько раз мимо нашей «очереди» молодого симпатичного подполковника, который внешне чем-то напомнил мне моего фронтового товарища и друга Ваню Тумаренко. Подполковник свободно, не показывая документы, ходил через охранную зону, посещал служебные кабинеты штаба округа, приносил и уносил служебные бумаги. Пару раз мне показалось, что подполковник внимательно посмотрел на меня. Я в очередной раз отошел к открытому окну, когда подполковник остановился рядом и неожиданно спросил, где я воевал под Будапештом. Только тогда я заметил среди его наградных колодок ленту медали «За взятие Будапешта». Оказалось, что воевал он в 46-й Армии, участвовал в форсировании Дуная с острова Чепель, его стрелковая дивизия штурмовала кварталы Буды, вела бои на перешейке между озерами Балатон и Веленце. Были мы с ним где-то рядом под Секешфехерваром, Шерегельешем, Бичке. Он понес очередную стопку документов через КП, на половину, где был кабинет Командующего. А минут через десять вновь подошел ко мне. В процессе этого последнего разговора я набрался решимости обратиться к своему новому знакомому за советом. Рассказал, что уже почти год прошу демобилизовать меня, чтобы поступить в институт. Что все рапорты, подаваемые своему руководству, остаются без ответа. Что воюю с июля 1942 года, оставаясь в одном звании. Что обещания направить меня в Медицинскую Академию пока нереальны.

Тут произошло то, чего я не предполагал. Подполковник достал чистый лист бумаги, дал мне свою авторучку и предложил написать рапорт на имя Командующего Округом. Я «сгоряча», облокотясь о подоконник, написал это прошение, которое он на обратном пути взял у меня. А потом провел через КП и предложил ждать в приемной маршала. Написанную мной бумагу подполковник положил в папку на столе у дежурившего в приемной майора.

Кем был мой подполковник я так и не знаю. Судя по тому, что он свободно входил в кабинет к Жукову, приносил и уносил документы, он был либо адъютантом, либо офицером по особым поручениям.

Признаюсь, что уже через минуту я жалел о содеянном. Но время было упущено - папку, где лежал мой рапорт, отнесли в кабинет. И я ожидал свою судьбу вероятно около часа. Репетировал про себя фразу, которую должен был произнести войдя в кабинет. Еще теплилась надежда, что меня не вызовут. Но меня пригласили. Помню, ноги были как «ватные», голос вероятно дрожал. Жукова я вообще почти не рассмотрел. Он сидел за большим столом в глубине комнаты, читая бумаги. Я видел только согнувшуюся над документами голову, высокий лоб с залысинами. А потом в мой адрес прозвучало несколько фраз. Вопросов Жуков не задавал, а сразу дал соответствующую характеристику. Смыслом его тирады было то, что я и сам знал - я грубо нарушил устав воинской службы, обратившись в вышестоящие инстанции минуя своих непосредственных начальников. Содержания сказанных в мой адрес слов пересказывать не буду. Вероятно, самым литературным для меня эпитетом было «сопляк». А потом я был удален из кабинета.

Кое-как заканчивал дела с оформлением документов на получаемое для дивизии имущество. Самочувствие после возвращения в бригаду было отвратительное.

О содеянном рассказал только Георгию Эрну. Гадали, какие я могу ожидать неприятности. Через пару недель около штаба бригады встретил нашего делопроизводителя, который сообщил, что в дивизию поступил из ОдВО приказ о моей демобилизации. В бригаду этот приказ пришел на следующий день и меня сразу пригласил к себе комбриг. Белоусов назвал меня «дурачком», испортившим себе хорошие перспективы службы в качестве военного медика.

Фамилии и имени выручившего меня подполковника я так и не узнал. Думаю, что положив мой рапорт в папку с документами для Жукова, он взял на себя ответственность и долю риска за реакцию известного своей импульсивностью и решительностью знаменитого военачальника. А Георгий Константинович, отругав меня, все же подписал мое заявление и демобилизовал из армии.

Необходимые для увольнения документы я оформил очень быстро и Майские праздники встречал на гражданке, в Подмосковной Лобне. Первого сентября 1947 года стал студентом 1-го Московского Медицинского института.

Такова история моей короткой, но памятной личной встречи и «беседы» с Маршалом Советского Союза Георгием Константиновичем Жуковым.

Марк Шварцман.

            На страницу Оглавления